как ему пришлось бы принять в ней участие: еще полгода, и его бы призвали. Только когда эта угроза миновала, Джон начал привыкать к мысли, что теперь он может сам решать свою судьбу. В нескольких продолжительных беседах с отцом юноша выказал бодрую готовность быть кем угодно, только, конечно же, не священником, не военным, не юристом, не актером, не биржевым маклером, не торговцем и не инженером, из чего Джолион определенно заключил, что сын не хочет заниматься ничем. В восемнадцать лет он и сам пребывал в состоянии приятной неопределенности, из которого, однако, был скоро выведен ранней женитьбой и ее неприятными последствиями. По необходимости поступив в страховую компанию Ллойда, он сперва поправил свое финансовое положение и лишь затем ощутил в себе талант художника. С сыном Джолион, как говорят в народе, «игрался», рисуя свинок и других зверушек, благодаря чему понял: живописцем Джону не быть. Ну а раз от всего остального мальчик испытывает отторжение, значит, будет писателем. Так как Джолион полагал, что даже для такого ремесла необходим опыт, ему, по видимости, оставалось предложить сыну учебу в университете, путешествия и, может быть, подготовку к адвокатуре. А там будет видно. Или, что более вероятно, не будет. Джон думал над заманчивым отцовским предложением, однако до недавних пор так и не мог ничего решить.
Разговоры с сыном о выборе профессии рассеяли сомнения Джолиона относительно того, действительно ли мир изменился. Все говорили о наступлении новой жизни, но проницательность человека, которому недолго осталось эту жизнь наблюдать, подсказывала Джолиону, что под слегка переменившейся поверхностью все осталось в точности таким, каким было. Люди по-прежнему делились на два вида: на немногих склонных к «рефлексии» и многих несклонных к ней; плюс узкая смешанная прослойка таких, как он сам, посередине. В том, что сын, похоже, принадлежал к первым, Джолион видел тревожный знак. Поэтому его лицо, привыкшее улыбаться, выражало больше глубокого чувства, чем обыкновенно, когда Джон сказал ему (это было две недели назад):
– Думаю, папа, мне стоит попробовать заняться фермерством, если, конечно, затраты не будут для тебя слишком большими. Полагаю, это единственное занятие, которое никому не вредит. Еще, конечно, искусство, но оно не для меня.
Спрятав улыбку, Джолион ответил:
– Хорошо. Значит, ты возвращаешься к тому, с чего мы начинали в тысяча семьсот шестидесятом году, при первом Джолионе. Это подтверждает теорию циклического развития. Несомненно, репа у тебя будет родиться даже лучше, чем у твоего предка.
Несколько обескураженный, Джон спросил:
– Но, папа, разве тебе не кажется, что это хорошая мысль?
– Недурная, мой дорогой. Если тебе удастся ее осуществить, ты будешь полезнее, чем большинство людей. От большинства пользы очень мало, – сказал отец, а про себя подумал: «Хотя ничего у него не выйдет, четыре года я ему все-таки дам, ведь занятие это здоровое и безопасное».
Еще раз все обдумав и посовещавшись с Ирэн, Джолион послал своей дочери миссис Вэл Дарти письмо с просьбой узнать, не возьмет ли какой-нибудь фермер, живущий неподалеку от них, Джона в ученики. Холли, загоревшись, ответила, что прямо рядом с ними располагается ферма одного прекрасного человека и что жить Джон сможет у них – Вэл будет очень рад. Назавтра мальчик должен был к ним отправиться.
Потягивая некрепкий чай с лимоном, Джолион глядел сквозь дубовую листву на пейзаж, которому он радовался вот уже тридцать два года. Дуб за это время нисколько не изменился: те же молодые коричневато-золотистые листики, та же старая, толстая и шершавая серо-зеленая кора с беловатыми прожилками. Древо воспоминаний! Оно может прожить еще не один век, если какой-нибудь варвар его не срубит. Не исключено, что этот дуб застанет конец старой Англии – при том как быстро пошло дело! Джолион вспомнил, как тремя годами раньше стоял у окна, обнимая Ирэн, и смотрел на германский аэроплан, который будто завис в воздухе прямо над старым деревом. Следующим утром на поле, принадлежащем Гейджу, обнаружили воронку от бомбы. Тогда Джолион еще не знал о своем смертном приговоре, а теперь он почти жалел, что та бомба его не прикончила. Не было бы необходимости слоняться без дела и многие часы испытывать холодный страх в глубине живота. Он рассчитывал прожить столько, сколько обыкновенно живут Форсайты: лет восемьдесят пять, а то и больше. Тогда Ирэн было бы семьдесят. Если же она овдовеет уже сейчас, то ей будет его не хватать. Правда, останется мальчик, который для нее важнее, чем он, и который ее обожает.
Много лет назад на этом самом месте старый Джолион, ожидая, когда Ирэн придет к нему по цветам лужайки, испустил последний вздох. По иронии судьбы его сын, сидя под тем же дубом, спрашивал себя, не лучше ли прямо теперь, раз уж все дела приведены в порядок, закрыть глаза и уплыть. Ему виделось что-то недостойное в том, чтобы паразитически цепляться за бездеятельную жизнь, которая близилась к завершению, заставляя его жалеть только о двух вещах: о долгом разладе с отцом в молодые годы и о позднем соединении с Ирэн.
Вдалеке виднелся островок цветущих яблонь. Ничто в природе так не трогало Джолиона, как плодовые деревья в цвету. Его сердце болезненно заныло при мысли о том, что следующего мая он может и не увидеть. Весна! Нет, ни один человек не должен умирать, если душой он еще достаточно молод, чтобы любить красоту! В зарослях кустарника беспечно заливались дрозды, высоко в небе носились ласточки, над головой, поблескивая, шелестела крона дуба. За полями ранняя листва, отполированная умеренным солнцем, переливалась всеми возможными оттенками зеленого, переходя у самого горизонта в полоску дымчатого голубого. Каждый цветок на узкой клумбе Ирэн удивлял неповторимостью своего вида, каждый по-своему утверждал, что жизнь прекрасна. Никто, кроме китайских и японских художников, да, пожалуй, еще Леонардо, не умеет поймать то поразительное маленькое эго, которое заключает в себе растение, птица или зверь. Эго, сочетаемое с верностью виду и с ощущением единства всего живого. Джолион тоже этого не умел. «Я не сделал в живописи ничего такого, что будет жить после меня, – думал он. – Я дилетант. Я любитель, а не творец. Хорошо, что хоть Джона я оставляю на этой земле». Какое счастье, что мальчика не поглотила ужасная война! Он запросто мог погибнуть, как бедный Джолли двадцать лет назад там, в Трансваале. Однажды из Джона что-нибудь выйдет, если время не испортит его. Воображение у парня богатое! А затея с фермерством – просто сентиментальный порыв, который, наверное, скоро пройдет.
Как раз в этот момент Джолион увидел их: Ирэн и мальчика. Они шли рука об руку по полю от станции. Поднявшись,