Джолион неторопливо зашагал через новый розовый садик им навстречу…
Поздно вечером Ирэн пришла к нему в комнату, села у окна и некоторое время молчала, пока он не спросил:
– Что такое, любовь моя?
– Сегодня мы кое-кого встретили.
– Кого же?
– Сомса.
На протяжении последних двух лет Джолион старался не вспоминать этого имени, чтобы не повредить своему здоровью. И не зря: сейчас его сердце пугающе шевельнулось, будто соскользнуло в груди куда-то вбок.
Ирэн тихо продолжила:
– Он был с дочерью в галерее, а потом и в кондитерской, где мы пили чай.
Джолион подошел и обнял ее за плечи.
– Каков он теперь?
– Поседел, а в остальном почти не изменился.
– А дочка?
– Миловидная. Джону, по крайней мере, так показалось.
Сердце Джолиона опять прыгнуло в сторону. Ирэн глядела напряженно и растерянно.
– Вы не… – начал он.
– Нет, но Джон узнал их фамилию, когда поднял платок, который девушка уронила.
Джолион сел на кровать. Незадача!
– С вами была Джун. Она не выкинула чего-нибудь?
– Нет. Нет, но мы были очень напряжены и держались неестественно. Джон это заметил.
Джолион глубоко вздохнул.
– Я всегда сомневался, правильно ли мы делаем, что скрываем от него эту историю. Рано или поздно он все узнает.
– Чем позже, тем лучше. Молодежь судит так поспешно и так сурово… Когда тебе самому было девятнадцать, что бы ты подумал о своей матери, если бы она поступила так, как поступила я?
Да, в том-то и было дело! Джон обожал Ирэн, ничего не зная ни о трагедиях, ни о суровой необходимости обеспечивать себя средствами к существованию, ни о тайных тяготах несчастливого супружества, ни о ревности, ни о страсти – то есть, по сути, ни о чем!
– Что же ты ему сказала? – спросил Джолион после молчания.
– Что они наши родственники, но мы с ними не знаемся. Тебе никогда не было дела до твоих кузенов, а им до тебя. Тем не менее, он, боюсь, примется тебя о них расспрашивать.
Джолион улыбнулся.
– Значит, это будет нам вместо воздушных налетов. Без них, в конце концов, даже скучно.
Ирэн подняла на него глаза.
– Мы знали, что однажды это произойдет.
Он ответил с внезапно пробудившейся энергией:
– Я не допущу, чтобы Джон тебя осуждал. Он не будет этого делать даже в мыслях. У него есть воображение, и он все поймет, если объяснить как следует. Пожалуй, мне лучше самому ему рассказать, прежде чем он узнает от кого-нибудь другого.
– Только не сейчас, Джолион.
Это было на нее похоже: она не умела глядеть вдаль и никогда не пыталась упредить беду. И все же как знать? Может быть, материнский инстинкт подсказывал ей верно и не следовало ему противоречить? Может, нужно было подождать до тех пор, пока жизненный опыт не даст Джону некое мерило для оценки тех старых событий? Пока любовь, страсть и ревность не сделают юношу милосерднее? А тем временем надлежало принять меры предосторожности – какие только возможно! Размышляя о них, Джолион еще долго лежал без сна, после того как ушла Ирэн. Надо написать Холли: предупредить ее, что Джон пока не знает семейной истории. Холли осмотрительна, она проследит за тем, чтобы муж не сказал лишнего, да и вообще на нее можно положиться. Пусть завтра мальчик возьмет письмо с собой, когда поедет к ним.
День, в который Джолион последними штрихами завершил свои имущественные дела, умер под бой часов. Новые сутки рождались под тенью душевной смуты, и устранить ее было труднее, чем навести порядок в бумагах.
Не спал и Джон в своей бывшей детской. Он стал жертвой чувства, в существовании которого люди, его не испытавшие, склонны сомневаться, – «любви с первого взгляда»! Чувство родилось в молодом человеке при первом блеске темных глаз, поглядевших на него через «Юнону». Джон мгновенно уверовал, что встретил свою «мечту», и все дальнейшее стало казаться ему одновременно и естественным, и чудесным. Флер! Одного этого имени было почти достаточно тому, кто так легко поддается очарованию слов. В то время вместе с увлечением гомеопатией распространилось обыкновение обучать мальчиков и девочек совместно, чтобы ранняя привычка друг к другу почти стерла в их глазах половые различия. Но Джон выделялся среди сверстников исключительной старомодностью. Его школа, хотя и новая, была мужской, а каникулы он всегда проводил в Робин-Хилле с одноклассниками или только с родителями. Поэтому молодой человек не получил той малой дозы яда, которая послужила бы прививкой от любовной болезни. Теперь он без сна лежал в темноте, и столбик его сердечного термометра быстро рос. Воображению рисовалась Флер, в памяти всплывали ее слова, особенно последнее «Au revoir!» – сказанное так мягко и так живо.
На рассвете у Джона все еще не было сна ни в одном глазу, поэтому он встал, сунул ноги в теннисные туфли, надел штаны и свитер, тихо спустился по лестнице, а потом вылез наружу через окно библиотеки. Только начинало светать, пахло травой. «Флер! – мысленно произнес Джон. – Флер!» Все кругом окутывала загадочная белая дымка, ничто еще не проснулось, кроме птиц, только-только начинавших щебетать. Джон подумал: «Спущусь в рощицу». Он пробежал через поля, очутился у пруда, над которым как раз вставало солнце, и вошел в лесок. Цветы-колокольчики устилали землю ковром, стволы лиственниц окутывала тайна – казалось, сам воздух приобрел романтические свойства. Джон вдохнул его свежесть, поглядел на колокольчики при нарастающем свете. Флер! Все это было так созвучно ей! А до чего славное название – Мейплдарем! Это где-то на реке, он непременно найдет на карте. И напишет ей. Только ответит ли она? О, должна! Она же сказала au revoir – «до свиданья», а не «прощайте»! Какое счастье, что она уронила платок! Иначе бы они не познакомились! Чем больше Джон думал о том платке, тем больше поражался своей удаче. Флер! Это утро бесспорно рифмовалось с нею! В голове ритмично стучало, слова просились, чтобы их соединили. Еще чуть-чуть, и родилось бы стихотворение.
Через полчаса Джон вернулся к дому, взял лестницу и влез к себе в спальню – просто так, ради веселости. Потом вспомнил, что окно библиотеки осталось открытым, спустился и закрыл раму, сперва убрав лестницу: он спешил стереть все следы своего чувства – слишком глубокого, чтобы можно было обнаружить его перед другой живой душой – пусть даже материнской.
IV
Мавзолей
Существуют дома, чьи души перешли в лимб времени, оставив тела в лимбе Лондона. О доме Тимоти на Бейсуотер-роуд пока нельзя было такого сказать, ведь душа самого Тимоти все еще стояла одной ногой в его форсайтском теле, и Смизер поддерживала в комнатах неизменность атмосферы: здесь всегда пахло камфарой и портвейном, потому что окна открывались лишь дважды в день, для проветривания.
Воображению Форсайта этот дом теперь представлялся чем-то вроде китайской таблетницы, в последнем ящичке которой