к двери, желая поскорее удалиться от жены и вернуться к дочери. Аннет на секунду замерла с пуховкой в руках и с пугающей внезапностью проговорила:
– Que tu es grossier![55]
Сомс знал это выражение. Как было не знать! Когда Аннет в первый раз ему так сказала, он перепутал французское grossier с английским grocer и решил, будто она говорит: «Какой ты бакалейщик!» – а поняв свою ошибку, не был уверен, следует ли ему обижаться меньше. Сомс ненавидел это слово, ведь грубым он не был! Если он груб, тогда каков же тот тип, который живет этажом выше и каждое утро, прочищая горло, издает такие ужасающие звуки? И каковы те, кто считает хорошим тоном кричать в вестибюле так, чтобы непременно слышали все присутствующие, причем кричать всякий вздор? Он груб, потому что назвал платье жены чересчур открытым! Но оно и в самом деле вырезано слишком низко!.. Сомс вышел, ничего не ответив.
Спустившись в вестибюль, он издалека увидел Флер, сидящую все в том же кресле. Скрестив ноги в шелковых чулках и серых туфельках, дочь медленно покачивала ступней – верный признак мечтательности, которую выражали также и глаза. С ней это бывало: она словно уносилась куда-то далеко, а потом вдруг оживала и становилась быстрой, как неугомонная обезьянка… Флер уже столько знала и была так в себе уверена – в свои-то неполные девятнадцать лет! Как сейчас стало модно называть молоденьких девушек? Дикие утята! В большинстве своем это жуткие существа – крикливые, визгливые, выставляют ноги напоказ. Худшие из них похожи на ночной кошмар, лучшие – на припудренных ангелов. Нет, Флер не дикий утенок. Она не из тех девиц, которые сыплют вульгарными новомодными словечками и распущенно себя ведут. И все-таки она пугающе своенравна. Очень уж в ней много жизни и решимости этой жизнью наслаждаться! Наслаждение! Это слово не внушало Сомсу пуританского страха, зато внушало страх, сообразный его темпераменту. Он всегда боялся, что если сегодня доставить себе слишком большую радость, то завтра радоваться будет нечему. Флер, в отличие от отца, не была защищена подобным чувством меры, и это его тревожило. Уже по ее позе он видел, что она совсем потерялась в мечтах. Сомс никогда в мечтах не терялся, ведь от этого не было никакого толку. И откуда у девочки такая склонность? Точно не от матери! Правда, много лет назад, когда Сомс только ухаживал за ней, Аннет иногда принимала мечтательный вид, но теперь это ей несвойственно!
Флер поднялась – стремительно, встревоженно – и бросилась к столику. Схватив бумагу и чернила, она принялась писать так торопливо, будто ей нельзя было даже вздохнуть, прежде чем она кончит. И вдруг увидела его. Выражение отчаянной сосредоточенности испарилось с ее лица. Улыбнувшись и послав отцу воздушный поцелуй, она состроила милую рожицу – немного озадаченную и немного скучающую. Ах! Эта девушка и в самом деле была fine. В высшей степени fine!
III
В Робин-Хилле
Девятнадцатый день рождения сына Джолион Форсайт провел в Робин-Хилле, потихоньку занимаясь своими делами. Теперь он все делал потихоньку: сердце у него работало слабо, а мысль о смерти ему, как и всем Форсайтам, не нравилась. Насколько сильно она ему не нравится, он понял два года назад, когда врач, к которому его привели определенные симптомы, сказал: «Это может случиться в любой момент. Достаточно малейшего перенапряжения». Джолион выслушал доктора с улыбкой – таков был естественный отклик Форсайта на неприятную истину. Но в поезде, на пути в Робин-Хилл, он почувствовал нарастание симптомов и понял, что над ним висит приговор. Оставить Ирэн, сына, дом, работу (хотя работал он теперь мало)! Уйти от них в неизведанную темноту, в какое-то непостижимое состояние, в такое «ничто», которое не позволит ему даже слышать шелест листьев над могилой или чувствовать запах земли и травы. Как Джолион ни старался, его сознание не могло охватить такого небытия, и ему оставалось лишь цепляться за надежду, что он еще увидит своих любимых! Думая обо всем этом, Джолион испытывал острую душевную боль. В тот день он решил ничего не говорить Ирэн, просто соблюдать крайнюю осторожность, иначе малейшее недомогание сразу же выдаст его, и она станет мучиться почти так же, как он сам. В остальном доктор признал его здоровым, а семьдесят лет – никакой не возраст. Он еще поживет, если удастся!
Человек, без малого два года живущий сообразно с таким решением, неизбежно развивает в себе мудрость и мягкость. От природы склонный говорить резко только при сильном нервном возбуждении, теперь Джолион и вовсе стал воплощением сдержанности. Грустное терпение, свойственное старым людям, которым нельзя себя перетруждать, маскировалось улыбкой, которая не исчезала с его губ, даже когда он был один. Чтобы объяснить домашним свой отказ от того, что может его утомить, он постоянно придумывал разнообразные предлоги. Сам над собой посмеиваясь, изображал сторонника простой жизни, отказался от вина и сигар, пил специальный кофе без кофеина. Словом, прикрываясь мягкой самоиронией, обеспечивал себе такую безопасность, какую только мог себе обеспечить в подобном физическом состоянии. Не боясь разоблачения, потому что жена с сыном уехали в город, Джолион провел этот погожий майский день, спокойно наводя порядок в бумагах, чтобы завтра можно было умереть, никого не поставив в затруднительное положение. Итоги его земного существования были почти подведены, оставались последние штрихи. Сделав опись документов и сложив их все в отцовский китайский шкапчик, он поместил ключ в конверт, на котором написал: «Ключ от китайского шкапа, где находятся бумаги с точными сведениями о моем состоянии. Дж. Ф.». Конверт, в свою очередь, отправился в нагрудный карман, где должен был всегда находиться на случай несчастья. После этого Джолион позвонил, чтобы ему принесли чаю под старый дуб, к которому он сам и направился.
Все люди приговорены к смерти, просто он, Джолион, в отличие от большинства, уже выслушал свой приговор. С тех пор как это произошло, он так привык к новому печальному положению, что, как и остальные, научился думать о другом. Сейчас он думал о сыне.
Джон, которому сегодня исполнилось девятнадцать, недавно решил, как будет жить дальше. Ни в Итоне, как отец, ни в Хэрроу, как умерший единокровный брат, он не учился, а учился в одном из тех заведений, которые, по замыслу их создателей, должны обладать достоинствами старых частных школ, не обладая их недостатками (так ли это на деле – вопрос второй). В апреле Джон кончил школьный курс, не имея ни малейшего понятия о том, чем будет заниматься. Война, обещавшая длиться вечно, закончилась совсем незадолго до того,