стал руководить всеми делами Форсайтов.
Секунду поколебавшись, Сомс кивнул и вошел. С тех пор как в Париже умер его свойственник Монтегю Дарти (про эту смерть никто не мог сказать ничего определенного, кроме того, что это было не самоубийство), клуб «Айсиум» стал казаться Сомсу более респектабельным. Джордж, как он знал, оставил грехи молодости в прошлом и теперь отдавал предпочтение радостям гастрономическим: стремясь избавиться от лишних фунтов, ел только самые изысканные деликатесы, да еще держал, по собственному признанию, «пару старых кляч, чтобы окончательно не потерять интерес к жизни». Поэтому теперь, усаживаясь рядом с кузеном в эркере, Сомс уже не испытывал прежнего неловкого ощущения, будто сталкивается с чем-то непристойным.
Джордж протянул ему холеную руку.
– С Войны тебя не видел. Как жена?
– Спасибо, – ответил Сомс холодно, – хорошо.
Какая-то тайная насмешка на мгновение искривила мясистое лицо Джорджа. Глаза злорадно блеснули.
– Этот бельгиец, Профон, вступил сюда членом. Подозрительный тип.
– Еще какой, – пробормотал Сомс. – Так о чем ты хотел со мной поговорить?
– О старом Тимоти. Он может в любой момент сыграть в ящик и, наверное, уже написал завещание.
– Да.
– Хорошо бы тебе или еще кому-нибудь к нему заглянуть. Он ведь последний из наших стариков, ему, как ты знаешь, уже сотня. Говорят, на мумию стал похож. Где его положат? По справедливости ему полагается пирамида.
Сомс покачал головой.
– Тимоти похоронят в Хайгейте, в семейном склепе.
– Да, пожалуй, наши старушки будут скучать, если он ляжет не с ними. Правда, я слышал, он по-прежнему любит поесть. Так что, может, еще и протянет какое-то время. Нам, кстати, ничего не причитается за старых Форсайтов? Я подсчитал: они, десятеро, прожили в среднем по восемьдесят восемь лет. Таких редких долгожителей следовало бы приравнивать к детям, которые рождаются сразу по трое.
– Это все? – спросил Сомс. – Я спешу.
«Не очень-то ты разговорчив, чертяка», – казалось, ответили глаза Джорджа.
– Да, все. Загляни к Тимоти в его мавзолей. Потешь старика – послушай его пророчества. – Улыбка погасла на выразительных изгибах толстой физиономии, и Джордж прибавил: – Не удалось ли вам, адвокатам, придумать, как обойти этот чертов налог на прибыль? Он дьявольски бьет по моему фиксированному доходу от наследства. Раньше я имел две с половиной тысячи в год, а теперь – нищенские полторы, при том что жизнь стала вдвое дороже!
– Ах, – пробормотал Сомс, – неужели придется поменьше спускать на лошадиные бега?
Лицо Джорджа озарилось пылом саркастической самозащиты.
– Ты же знаешь, к труду меня с детства не приучили. И вот я «сошел под сень сухих и желтых листьев»[51], нищаю с каждым днем. Лейбористы, похоже, совсем не знают меры. Сам-то ты что намерен делать, если они придут к власти? Я буду по шести часов в день учить политиков понимать шутки. Вот тебе мой совет: иди в парламент, обеспечь себе четыре сотни жалованья и найми меня.
Оставив двоюродного брата по-прежнему сидеть в эркере, Сомс вышел и продолжил путь по Пиккадилли, глубоко погруженный в размышления о том, что сказал ему Джордж. В отличие от этого своего трутня-кузена, умеющего только тратить, он, Сомс, всегда был рабочей пчелой и привык сберегать. Однако если конфискация действительно начнется, ограбят именно его, работящего и бережливого! Это будет попрание добродетели, крушение всех принципов Форсайтов. А разве может цивилизация строиться на какой-то иной основе? Сомс так не думал. Что ж, его коллекцию картин они не отнимут, так как не поймут, чего она стоит. Но чего она будет стоить, если эти одержимые начнут доить капитал? Живопись превратится в безделицу, не пользующуюся никаким спросом. «О себе я не беспокоюсь, – мысленно говорил Сомс. – Я проживу на пять сотен в год и не замечу разницы. В моем-то возрасте». Но Флер! Этот капитал, так мудро вкладываемый в различные предприятия, эти сокровища, так тщательно выбираемые и хранимые, – все это для нее. Если ему не удастся передать ей свое состояние, тогда получится, что жизнь не имела смысла. И зачем в таком случае он идет смотреть, есть ли будущее, то бишь футурум, у того сумасшествия, которое зовется футуризмом?
Дойдя до галереи, находившейся близ Корк-стрит, Сомс все же заплатил шиллинг, взял каталог и вошел. По залу бродили человек десять. Сомс приблизился к предмету, похожему на фонарный столб, погнутый врезавшимся в него моторным омнибусом. Предмет стоял шагах в трех от стены и был обозначен в каталоге как «Юпитер». Сомс, с недавних пор интересовавшийся скульптурой, осмотрел его с интересом, подумав: «Если это Юпитер, то какова же Юнона?» Она, как оказалось, стояла напротив. Ее можно было принять за обыкновенный насос с двумя ручками, слегка припорошенный снегом. Пока Сомс изучал это произведение, слева от него остановились двое.
– Эпатажно! – сказал один из них.
«Жаргонное словечко!» – мысленно проворчал Сомс.
– Дружище, тебя дурачат, – юношеским голосом ответил второй. – Тот, кто делал этих Юпитера и Юнону, наверняка думал: «Посмотрим, сколько проглотит олух-зритель». И мы проглатываем все с потрохами.
– Ничего ты, щенок, не понимаешь. Воспович – новатор. Разве не видишь, что он привнес в скульптуру сатирическое начало? И пластическое искусство, и музыка, и живопись, и даже архитектура теперь переходят на рельсы сатиры. Давно к тому шло. Люди устали, старым сантиментам дорога на свалку.
– И все же я имею право тянуться к красоте. Ведь я прошел Войну. Сэр, вы обронили платок.
Сомс увидел протянутый ему кусок тонкой материи, взял его и, руководствуясь некоторой природной подозрительностью, поднес к носу. Услышав легкий запах одеколона и отыскав в уголке свои инициалы, он немного успокоился и поднял глаза, чтобы изучить лицо молодого человека: уши торчат, как у оленя, над смеющимся ртом короткая щеточка усов, глаза маленькие и живые, костюм обыкновенный.
– Спасибо, – сказал Сомс и под действием некоего импульса прибавил: – Рад слышать, что вас привлекает красота. Сейчас это редкость.
– Я ее обожаю, – ответил молодой человек. – Видимо, мы с вами, сэр, последние из старой гвардии.
Сомс улыбнулся.
– Если в самом деле интересуетесь живописью, то возьмите мою карточку. Могу показать вам очень неплохие картины. Приходите в любое воскресенье, когда окажетесь поблизости.
– Вы ужасно любезны, сэр. Непременно заскочу. Моя фамилия Монт, а зовут меня Майкл, – и молодой человек снял шляпу.
Сомс поднял свою и, уже жалея о порыве, которому поддался, посмотрел снизу вверх на спутника молодого человека. Этот субъект в лиловом галстуке с мерзкими усишками в форме слизняков глядел презрительно – этаким поэтом!
Впервые за очень долгое время совершив неосторожный поступок, Сомс был так встревожен собственной неосмотрительностью, что предпочел зайти в нишу и присесть. И зачем только он дал свою карточку этому шалопаю, разгуливающему по выставкам с таким сомнительным приятелем? Как филигранная фигурка, выскакивающая из часов при бое, в мыслях Сомса возникла Флер, о которой