Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

Там ведь тоже хватает смертей. Но сегодняшний крик! И сильней, чем себя, стало жалко её — и, коснувшись руки, — утешающе, мягко — я шепнул: «Мы не знаем, есть Бог или нет — но, коль он милосерден и добр — хоть частично — этой частью сейчас были вы. Это сам он себя не прощал. И простите себя за такие слова!» И она наклонилась ко мне и сказала: «Спасибо!» — и дороже его не слыхал в жизни слов — и едва ли возможно услышать.

Миг молчанья — и вновь — от небесных материй — к земным — но горящим сиянием ада и рая.

«После раны, горячки — и ведь ногу хотели отнять! — не отняли — на добро иль на грех? — я уже не могла волочить здоровенных мужчин по изрытому полю. Помогала хирургу за кровавым столом, бинтовала, меняла повязки. Не хромала, но бегать тогда не могла — но добилась не тыла — всё же госпиталь полевой. А ещё, — побледнела, замялась, — вы — мужчина — неловко мне вам говорить — но вы свой — я же чувствую — свой! — и спасибо за ваши слова… И я всё же скажу. Надо было б подруге — с общим плачем — но нету подруг! Медсанбатских убили, с госпитальными дружбы не вышло, в мирной жизни на дружбу уж не было сил… День, когда говорила с врачом, когда рявкнул он резко, командно: „Ампутировать к чёрту! Хочешь сдохнуть? Не дам! Без ноги будешь жить“. И, не слушая, двинулся дальше. Слишком много работы, чтобы праздно болтать. Ночь, последняя ночь, когда я — человек — не обрубок! Когда я ещё женщина — знаю: буду любить, будут дети. Но не быть ничему. Впереди — пустота. Я — калека — кому я нужна? Сколько их, молодых и красивых — женщин, девушек, баб — а мужчин почти нет. А оставшимся — выбор. И костыль с деревянной ногой никого не прельстит. И я мучилась ночь, а кричать не могла. Тут от боли кричат, раздирающей тело. У меня такой нет — и мне стыдно кричать. Лишь в какой-то момент, как представила мрак, пустоту и брезгливо глядящих на жалкий обрубок мужчин — и средь них человека, жить с которым бы жизнь и уйти в один день! Нет, ни с кем не рассталась, никого не ждала — и меня было некому ждать. Просто — девичьи грёзы. И, когда закричала — подбежала сестра — я, краснея, врала, что в ноге вдруг ударила боль — и сестра, не подумав, утешила: „Завтра отрежут, не плачь!“ — и, поняв, что сказала, со слезами припала ко мне, прошептала: „Прости!“, из кармана достала, что было — грубо сделанный чьей-то неловкой рукой из бумаги цветок — очень ей дорогой — так сжимала его напоследок, — драгоценные полшоколадки — и, погладив меня, как дитя, побежала к другим — кому помощь нужна. А наутро — налёт. И её, и хирурга, кричавшего: „Резать!“ — на куски. Вместе с рабочим столом. Боже мой! Я ведь ночью молила незнамо кого о спасенье ноги. Не такой же ценой! Не хотела я смерти врача! Может, где-то с досады в мелькание мыслей грязным комом швырнулись слова: „Чтоб ты сдох!“ Это ж так, фигурально, как ругань, без буквального смысла — просто выкрик души. А его — на куски!.. Уберите платок. Понимаю, что я ни при чём. Если б каждое „к чёрту!“ отправляло туда, все бы были в аду. Невиновна… Но просто хотелось — нет, не сдохнуть — не быть никогда. И когда капитанша-хирург, матерясь, вдруг шагнула ко мне и, по-бабьи всплеснувши руками, прокричала: „Не бойся, спасём! — и добавила: …доченька“ — так, чтоб не слышал никто, — я, как мёртвая, даже глазами никак не ответила ей. Не могла. А спасенье пришло. Есть, как видите, обе ноги. А потом санитарка с языком, словно два помела, говорила другой: „Из-за этой, — и смачное слово! — три часа наша врач потеряла — а скольких бы спасла! Схлопотала взысканье — только Тихон Сергеевич тоже ведь врач — понимает, жалеет — да и мне её жаль, дуру малую! Девка — и без ноги!“ Понимаете вы: из-за этой проклятой ноги чью-то жизнь не спасли! И поэтому — сразу — на фронт! Как поджило чуть-чуть — заявления, просьбы, мольбы — отнимала и силы, и время у многих, пока кто-то один — однорукий, с медалями — не припечатал: „Уймись!“ Тихо, веско, без ругани. Втолковал: „Хочешь камнем на шее висеть? Шкандыбать, когда надо бежать? Чтоб, спасая тебя, кто-то лёг? А ведь будут спасать. Девка ладная. Влюбится молодой дурак — и полезет под пули. Вот приказ: поезжаешь на месяц домой, поправляешь здоровье. Дальше — в госпиталь. В тыловой. Там работы с избытком“.

И пошла. Не на месяц — на пару недель. И вернулась не в тыл. Не окопы — но всё-таки фронт. Не таскать с поля боя — лечить. Тут нога не мешала. Впрочем, боль донимала порою — но можно терпеть. А потом, хоть нескоро, прошла… И таскать приходилось: не хватало людей — иногда и врачи помогали носить!.. Но всё ж меньше, не так.

Угодила в разгар наступленья. Немцы дрались, как черти. И волна захлестнула — без рук и без ног, с животами и лицами всмятку, с кишками наружу — и все силы — для них, и на сон только пару часов — и опять, и опять. Не до плача над каждым обрубком — успевай только резать, колоть, перевязывать. Не людей видеть — раны — кровь и гной. Ликовать, коль спасли, — сквозь усталость — но всё ж — ликовать! — и беспомощно плакать, если всё напряженье, усилия — прахом — и живое становится мёртвым. Да, всё ж плакать, хоть времени нет. Только плакать в душе, не теряя секунд в промокании слёз, — и, забыв об ушедшем, заниматься другим — чтобы всё ж не ушёл. И ночные провалы — сон без снов — и работа опять. А потом фронт застыл. Голос в сводках гремел про другие бои — и другие медсёстры валились без сил, чтобы снова вставать и работать. Нет, у нас не курорт — но в сравнении с прежним… И вот тут накатило. Отупенье прошло — и боль каждого стала моей. Есть защитная корка у врачей, у сестёр — а иначе работать нельзя. Если с каждым страдать, умирать — кто же будет