Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

лечить? Но когда парень ночью — с лицом под бинтами, и без ног, и с оторванной кистью — вдруг заплакал так горько и страшно: „Ну кому же я нужен теперь!“ — я свалилась в свою безнадёжную ночь — когда знала, что ногу — под нож — и судьбу мою с нею — под нож. И шагнула к нему, и шептала: „Не плачь! Будет, будет тебе — и любовь, и судьба!“ Он же только рыдал: „Кому нужен такой!“ И тогда я ответила: „Мне“. И наутро — а завтра его увозили — я ушла с ним в кладовку — унесла на руках: он худющий, да к тому же без ног! — и был ключ — и средь всякого хлама отдала ему душу и тело своё, не увидев лица…» И удар вдруг глазами — с болью, с вызовом — но, увидев, что вызов напрасен, — нет во мне ни смешка, ни упрёка — продолжала: «Чтобы знал он, что нужен, любим. И любила его, чтобы завтра забыть — и запомнить навек. Как других обречённых на скудную жизнь человечьих обрубков. Я давала им жизнь и тепло — и им было, что помнить. Я давала не блуд, а любовь. Он был первым, единственным — и каждый последующий — тоже. Один раз — на всю жизнь. Потому что потом — пустота. Чем сильнее изранен — тем сильнее любила, тем больней отпускать в никуда. Всех их вскорости — в тыл, но какие-то дольше лежали у нас — и уже были силы. Им — и душу, и тело. А другим — только душу: еле живы, нельзя им пока». И вот тут у меня — недоверье в глазах: «Извините, но знаю: таких долго не держат. Их по-скорому — в тыл. Не хватает ни мест, ни врачей, все усилия — только на тех, кому снова на фронт». — «Разумеется, так. И тяжёлые — в санэшелонах — по эвакогоспиталям. Ну а сколько из них по дороге помрёт? Их не очень-то можно возить. Но — война… И вот наши старались: кого можно — задержат подольше — в дни затишья, пока мы на месте, пока не раздастся приказ наступать. А ещё — по окрестным домам, будь то город, село. На постой, так сказать. Не задаром, конечно: от себя отрывали кусок — и продукты, и деньги. И могли получить нагоняй. Получали, бывало. И — плевать! Вот такие врачи — хоть, конечно, не все». О себе промолчала. Но я думаю, тоже делилась. «А бывало такое — и сейчас даже сердце щемит: принимала старушка калеку, как родного — нет, даже не так — как погибшего сына. Как молитву за сына живого — не словами, а делом. Оставляла потом у себя… И спасибо таким!.. А медсёстры, врачи — выбирали минуты — из немногих свободных минут. Отрывали от отдыха, сна. Навещали, лечили. А потом — кого в тыл, а кого — у приёмной семьи… А старушка одна! С инвалидом таким. Обнимала меня, как родную, как дочь, как взвалившую крест на себя из любви иль из жалости — и прощалась, и знала: вернусь!.. Если буду живой. А я знала, что нет, не вернусь. Боже мой!.. И ещё…» — и хотела мне что-то сказать, но запнулась и добавила просто: «Вот так». — «Ну а замуж? За любого из них?» — «А другие куда? Мне их бросить, предать? Молодых, нецелованных: как белопенные вишни, их срубили под корень. Нет, срубили страшнее — не дав расцвести, не позволив раскрыться навстречу весне. Я дарила им радость и жизнь, красоту белоснежных цветов — и, хоть срок им — лишь день, — но они расцвели! И их помнят и стылой зимой, и гниющей проклятой болотистой осенью, когда слизь облепляет обрубки стволов, когда росшая в небо в охряном сиянье сосна, затрещав, повергается наземь, превращаясь в погано чернеющей остов с прыщами грибов. А прекрасного лета израненным людям не знать. И давала я всё, что могла, — и любила, как только могла!» И с надрывом: «А ведь грязные сплетни ходили!.. Я любила — а любимые видели… — не могу так сказать о себе! Неправда! Я не такая! А они видели именно это. Только я пробивала барьер, только я добивалась иного — и какое же счастье, когда посетитель, — тут замялась она — но с усилием выжала — резко, почти что плевком: — Да, публичного дома! — и — с ожесточеньем — ещё раз: — Да, публичного дома! — вдруг увидел любовь — и прощался со мной, как с любимой. Здесь мой фронт, и, покуда война, мне — ни шагу назад! И учтите: при этом — работа. Как у всех». И взгляд с вызовом — словно я что-то пытался сказать, оскорбить… Только я не пытался. Лишь вопрос: «А прощанье? Ведь, наверное, каждый писал? Каждый думал, что ждёшь?» Не хотел о своём — только что-то внутри засвербило, а она, не заметив, ответила: «Да! Первый раз… Как просил он, взывал: „Напишу — ты ответишь? Не забудешь меня? Будешь ждать?“ — хотя, собственно, ждать-то ему: я на фронте — не он! Всё равно: „Будешь ждать?“ И он прав. Не окопы здесь, смерть не лютует — хоть погибнуть есть шанс. А ему — без просвета и выхода. И понятны слова: „Будешь ждать?“ — из затверженных намертво строк, ставших жизнью. И в ответ я шептала: „Приду! Вот закончим войну — и приду. Только жди!“ И я знала, я верила: „Так!“ …А потом появился второй. Так же плачет, стыдясь своих слёз — и не может их вытереть сам. И, когда вытирала их — стон: „Кому нужен такой!“ И как жалко его!.. И вот тут проняло. Осознала свой путь. А ведь мчались — письмо за письмом. И мой первый, любимый — как и пятый потом, и десятый — написал — и ведь как написал! — будет ждать, любит, только мною живёт — и письмо долетело ко мне — стало первым из стаи — словно белые лебеди, мчались они, но куда? Высох пруд, и на дне только камни и грязь. И тогда я своею рукой схоронила себя. Написала: „Убита при воздушном налёте“. Подписалась — капитан медицинской службы такая-то — хоть по званью — сержант. „Капитан“ — чтоб звучало весомей… Или в память о спасшей мне ногу!» Почему-то с надрывом — и в глазах, и в словах. А потом, застеснявшись, добавила: