Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

спустя, в мирной жизни, рассказал офицер, бывший там. Медицинский мир тесен. Оказались в одном институте. Только рот тот держал на замке. Знал: муж скор на расправу. Ну а мне рассказал… Только не в институте…» Сжались зубы, лицо побледнело — но взяла себя в руки и продолжила, может, слегка хрипловато — но потом хрип прошёл: «В кабинете втроём — и полковник — начальник санупра — мужа стал распекать, заорал: „Повышенье дадим — только брось эту“, — а закончить не смог — подавился зубами. Тут — дорога в штрафбат — а полковник был злой и обид не прощал. И припомнил потом, чёрт возьми!.. Только здесь — чудо вдруг — как в бульварном романе. Дверь — наружу — и входит командующий. Он любил появляться внезапно — видеть правду, а не лакировку. „Доложить!“ Доложили. „Вы двое — за дверь — ждать“. Через пару минут дверь раскрылась. „Входите!“ Почему-то полковник — ещё с очень красной распухшей щекой. Почему — неизвестно. Но рука у командующего — как медвежья лапа. „За жену заступился — хвалю. А за побои, нанесённые старшему по званию, — звёздочку с плеч“ …Мне Фёдор Семёнович ничего не сказал. Объяснил, что придрались к работе, что кого-то не спас. Лишь потом поняла, как напрасно и страшно себя обвинил, — он, спасавший уже не жильцов. Позже звёзды вернулись. Крупней. Только дело не в них. Да хоть маршалом стань, академиком стань — если та, кого любишь, жена — отдаётся такому служенью — и ты сам отпускаешь к другим, ни полраза её не обняв! Мог запить — но не запил. Ибо тоже служенье. Больным. Только весь исхудавший и чёрный. Но спасал даже тех, кого б раньше не спас. И я с ним за столом помогала спасать. Да — служенье и здесь. И старалась, училась. И меня, как сестру, уважали. А вот как человека… Говорят, что строчили доносы. Только Фёдор — отличный хирург — и не тронули нас» …Не сказал, но подумал: «Не позволил командующий».

«Санитарки, медсёстры — смотрели брезгливо — даже те, кто крутили романы. Объяснить бы им всё! Ведь хорошие девки — поймут! И стремились сюда, чтоб помочь, исцелить — и не только уменьем своим, но и женским теплом… Я не это имела в виду!» — «Понимаю — не это. Неужели совсем несмышлёный?» — «И ведь сами жалеют и любят — даже замуж выходят за тех, кто без ног! Глаша Зотова вместо красавца-майора — за сержанта — почти самовара — лишь с одною рукой. И жалели её, восхищались — с содроганьем порой. На меня ж — как на грязь под ногами. Мне бы в ноги упасть, зарыдать, как пред миром, покаяться!.. Нет! Не в чем каяться мне! Просто всё рассказать. И в слезах бы они обнимали меня. И жалели б, любили не меньше, чем Глашу. Ей уехать, мне с ними работать и жить — и уже не изгоем! Но нет! Не могу открывать свою душу. Вам сумела… И Феде смогла — на войне». И простое лицо становилось отнюдь не простым. Мощь и строгость. Может, с ликом таким сами шли на костёр. И откуда-то мысль: может, так же, стесняясь, Бог не может сказать, почему мир, им созданный, зол? Потому не прощают его. Атеисту — подобные мысли? Так, забава ума, отвлеченье на миг от душевных терзаний, превысивших силы, — чтобы тут же войти в них опять. Я отвлёкся на миг от рассказа, и включился на фразе: «Подаянья не просим. И не лезем в друзья». Я не понял, кто «мы» — и неважно. Риторический образ. Чего понимать? «А другие искали с руками, с ногами — и мой выбор — им в души плевок. Извращеньем считали. Глашин тоже — но попробуй скажи! А здесь можно — втихаря, чтобы Фёдор не слышал. За него ненавидели тоже. Хоть не лезли в постель — но всё чуяли бабьим чутьём… Может, Глаше сказала б — но она от меня, как от грязи! В общем, плохо мне было. Одна. Если б просто одна!.. Да, скажу: говорить — так уж всё! Да, был грех — не прощаю себе и вовек не прощу! Лиза Гольдберг — моложе меня, с виду — пальцем перешибёшь — но пахала, как вол — да ещё и читала стихи — так таинственно, странно звучащие, не из нашего — из волшебного мира, — среди крови и стонов — и тонула я в них — и не я лишь одна. Чьи — девчонки не знали. У врачей, кто постарше, были странные искры в глазах — но не спросишь. И она — тоже замуж — за „без рук и без ног“!.. И до Глаши ещё — та попозже пришла. Утончённая книжная девочка — и, наверное, умственный выбор. Только жизни не знала — и уж выбрала — не желаю злословить — но калечит судьба и мерзавцев!.. А иначе б совсем было подло!.. А она слишком книжная. И подобных людей не встречала… Нет, печальней ещё: заподозрить боится, оскорбить человека — даже в мыслях своих!.. А такого мерзавцем назвать — похвала!.. Есть слова поточней. Воздержусь… Что — решили: обидел меня? Нет! Разговор через стенку — он-то думал, не слышит никто — и соседа учил — шепотком: „Ты на жалость дави! Баба, если размякнет — вей верёвки, ногами топчи — даже если их нет! Выжимай всё, что можешь, — да ещё, чтобы всё отдала и считала себя виноватой!“ А в ответ — лишь мычанье: тот — немой — с искорёженным ртом. Знает, сволочь, кому говорить — кто не выдаст — даже если б хотел! Как попутчик в вагоне… Не как вы! Вам — как другу, как брату, как Богу — как совести, чёрт побери!.. А ему он, пожалуй, — ну, не то что желая добра — просто жизни уча, как старик молодого, — хотя старше всего-то на несколько лет — и на целую гнусную жизнь! И не верю, что смог научить, — хоть немому бы жить помогло — только жить, как мерзавец! Нет, не смог научить!.. А обычно умильный какой! Каждой — сладкое слово — прямо сахарной ватой задушит! Ложь слышна в каждой фразе, в неумеренной массе восторгов. Верит: бабы сожрут. И ведь многие жрали. Мне противен был сразу — хоть ругала себя: „Как же можно огульно клеймить человека! Каждой хочет приятное сделать — иль хотя бы сказать“. Оказалось