Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

Невольно меряешь на себя. Мой же возраст — не пенсия, но уж мысли о ней. Мне — недавний инфаркт, ему — гроб. И осталась лишь эта мазня… Хоть бы что-то живое! Ну хотя бы с войны — там, где всё обострённо, на грани… Неужели и там — эта ложь пред собой, нарочитость и красок, и форм? Нет. В каком-то углу робко прятались десять — пятнадцать рисунков тех лет — небольших, без изысков — и, увы, никаких. Хотя, конечно, для фронтовых условий и не профессионала — нормально, а людям, изображённым на портретах, — приятно. Но как произведения искусства… Без таланта, хоть лоб расшиби, ничего не создашь. Жаль беднягу… Понимал ли он сам?

Я прощально скользнул невнимательным взглядом по портретам — не знаю, живых до сих пор иль истлевших людей, и вдруг — резко и хлёстко, как пощёчина, — несколько слов, словно рвота, извергнутых рядом. «У, солдатская шлюха!» Нет, звучало грубее, да к тому же сквозь зубы, плевком. Он — спиною ко мне — одногодок, пожалуй, — только выглядит браво — хоть сейчас на ковёр или ринг. А в блевотине слов, диссонируя с видом, — застарело-бессильная злоба — и какая-то мерзко-крысиная… Я с гадливостью дёрнул плечом, хоть слова — не ко мне. Просто выпустил злобу — в никуда, никому — и негромко притом: не зевакам — себе. Я услышал случайно — и слегка покраснел, словно влез ненароком в чужой, дурно пахнущий мир — и неловко вдвойне: и, что влез, и от вони. А потом — словно вспышка внутри: это он, тыловая, наверное, крыса, о нас, о прошедших войну? Да, хреновый художник — за это ругай! А за «шлюху солдатскую» — горло порву! И — движенье уже! Но кольнуло в груди — и прислушался к телу в испуге — и исчез, не свершившись в ударе, замах. Эх, ещё б лет пятнадцать назад!.. Даже десять… А сейчас — или стал поумней, или силы не те — но подумал: «Может, он не о том? И „солдатская“ — просто со зла. Тоже, видно, художник. Конкурент, или друг — иль в едином лице? Вышиб лбом все преграды, пробил этот зал — может, даже отнял у себя! А теперь — исступлённая зависть — хоть к трупу: „Получил, пусть посмертно — а мне не дают!“ И достойная помощь — и жестокая зависть. Да — прорвётся гнойник — и забрызгает всё. Здесь же — только меня, да и то невзначай. Нужно выплеснуть боль — где не слышит никто! А иначе б — кондратий хватил!.. Или, может, он — враг? Зажимал, закрывал все пути, перекрыл кислород. А сейчас искупает свой грех — не к художнику — к человеку — или к близким его. Искупает — сквозь скрежет зубовный и стон. А слова эти выплюнул здесь — чтоб не лопнуть от них!.. Да, непрост человек… Эк напридумывал — лишь бы в драку не лезть! Впрочем, лучше подумать, чем бессмысленно лезть… Побуждения тоже важны: здесь — не разум, а страх. Ну, а может, назвать словом „мудрость“ и заткнуться в беседе с собой?.. И вообще: буркнул что-то под нос человек — это, словно бы, мысли подслушать. А за мысли не бьют. И, отбросив „солдатская“, сказано точно. Верх абсурда — лезть в драку, защищая мазню». Так, шагая по залу, успокаивал душу — чтоб не думать: «В штаны наложил!» А картины глумились со стен — и из сердца рвалось злое, смачное слово — про себя и про них — и непросто его удержать.

Круг по залу, второй — хоть давно собирался уйти — только боль набухала в висках, и сильнее кололо в груди. К чёрту! Сунул таблетку скорей под язык, постоял, успокоился. Безразлично зрачками скользнул по мазне, повернулся к дверям — и внезапно — как искра в глаза! Я не видел подобного взгляда — взгляда мимо меня, на какой-то предмет за спиной. В этом взгляде — и счастье, и боль — и какой-то отчаянный крик — из глубин, мне незримых — но так явственно видимых в ней — в незаметной, неброско одетой женщине моих лет. Очень стало неловко смотреть на неё — хотя что ей за дело до взглядов зевак? Как застывшему в храме пред образом Бога — что за дело до взглядов людей? Но на что она смотрит?.. Поворот головы, всего тела — и души за ним вслед.

Карандашный портрет, не замеченный сразу. Рассечённое саблей лицо… Нет, не саблей. Просто порван и склеен листок, но разрыв — словно шрам. И, наверно, не зря… А какое лицо! Боже мой! Я застыл, я не в силах был глаз оторвать. Все мадонны — ничто перед ней, все иконы с всемирным страданьем в глазах! Я входил в её боль, в её свет, обращённый на нас. Я припал к её жалости, как к роднику, — утомлённый, больной, прошагавший нелёгкую жизнь человек. Отшагавший почти свою жизнь — но забывший о том и, как малый ребёнок, прижавшийся к всезащищающей нежной руке… И стремящийся сам защитить. Боль была в ней не только за нас. Словно в шрам на листке влезло что-то, сквернящее душу, словно стыд её грыз, хоть она не могла совершить ничего, что порочит её, — это видел я, знал — и, скажи кто иное, — разорвал бы на месте! «Это ты б разорвал?» Я очнулся, я снова увидел себя. Только что перетрусил, утёрся — и опять потянуло к красивым словам! Сам себе плюнул в морду, развернулся, шагнул — и едва не сбил с ног ту, глядящую в душу портрета. Извинился, не глядя почти, сделал шаг — и вдруг что-то швырнуло назад, и я встал перед ней: «Это вы?» Объясненья?.. Зачем? Она просто кивнула, а потом, словно что-то в душе прорвалось, вдруг моляще шепнула: «Отойдёмте. Я вам расскажу. Я устала молчать. Не могу!» Мы куда-то пошли. Приоткрытая дверь, закуток — для вахтёров бытовка или что-то ещё — но есть стулья, есть стол — и мы сели напротив друг друга — и слова потекли — и сиял в постаревшем, оплывшем, не очень красивом лице тот же свет, и жила та же боль — и сидел я и слушал — и настольная лампа горела лампадой, а откуда-то слышался дьявольский смех — это кошка в углу шелестела газетой.

«Я не сразу попала на фронт — только в сорок втором. Говорили — ещё