Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

это?» — Странным был взгляд священника: «Не знаю. Но тот, — и вновь указал он на плиту, — верил. Тот, чья мощь духа была беспредельна, верил в другого — ещё более мощного. И, быть может, вера создала его — того, в кого верил».

«Вы простите, — вновь задал я скептический вопрос — уж такой я человек — всё чрезмерно возвышенное вызывает у меня некоторый скептицизм, и порой — даже несколько нездоровый юмор, — я ничего плохого не хочу сказать о покойном — он действительно выдвинул весьма оригинальную концепцию, и образ этого распятого довольно мощен — быть может, тут влияние мифа о Прометее — не зря же всё это — в Греции — но это ещё не говорит о беспредельной мощи духа автора. И слабые люди создают порой мощные образы, грандиозные сцены — а потом ноют — от царапины или мелкой обиды». — «От царапины, говоришь? Тихий он был человек, сидел и писал. И думал. И говорил — если спрашивали. Сам он не лез с разговорами. Но мыслей своих не скрывал! Опасно то было. Очень опасно. Но он не скрывал! Скрыть истину от тех, кто ищет? Нет! А говорить другим — необязательно. Но и среди ищущих есть доносчики — или их засылают под видом ищущих. На него донесли. Не сразу его схватили. Он был из известной семьи, и его просто попросили замолчать. Но молчать он не мог. И вопрошающим — говорил истину — как понимал ее. И тогда его взяли. Времена были жестокие, и с ним поступили ещё довольно гуманно». — «Как же?» — «Сослали сюда, в эту обитель, правда, предварительно выколов глаза и отрезав язык». — «Ничего себе, гуманно!» — «По тем временам — да. И представьте себе: мрак. Вы мгновение были во мраке — но сумели прочувствовать страх, ощутили всей кожей и сутью своей. А ему мрак — навек». Тут я пристально взглянул на священника. Неужели специально оставил во тьме? Испытать? Подготовить?.. И уж что-то рвалось с языка — но заткнул себе рот. Здесь важны не священник, не я, а гигант, живший много столетий назад… А священник ответил на взгляд. Словно искра сверкнула в глазах — чёрно-красная искра — и слова показались ещё тяжелей. «Он во мраке. Его дух. Не смирённый! Говорить он не мог. Писать запретили — да и нечем. И сказано было: будет писать — отрубят и руки. Мрак. Сырость. Подземная келья. Не келья — пещера. Ты видел её». — «Та, с лицами?» — «Да. И келья — вот эта. Здесь — жил. Там — творил. Это ему разрешили. И он, резца не державший в руках, — стал творцом. Мрак был в душе его, мрак был в глазах — и из мрака рождались фигуры — образы мрака. И рвались они, исполины, из тьмы, и страдание было в их лицах — тень страданья — его страданья. Они рвались, а тьма давила, и своды сжимали их плоть, и сырость впивалась в их лица — но рвались они в муке и ярости, и камень, казалось, поддавался их мощи. Но только казалось. И творил он, во тьме и безмолвии, не видя людей и не слыша их, — лишь чьи-то руки ставили хлеб и воду пред ним — но голоса не было. Всё мрачней и мрачней были эти фигуры, всё живей и живей становились они под резцом заточённого — страшной, неведомой силой дышали их лица — и мукой — ещё более страшной. И когда новый настоятель вошёл в пещеру — в страхе и гневе он вышел наружу — и велел отнять у него резец. И замуровал пещеру. Но уничтожить — не посмел! А тот — уже старец. Что делать ему, лишённому жизни — того, что было жизнью его? Что? Лишённому света и речи, лишённому друга — резца, помогавшего творить. Остался лишь разум, лишь мысль, бьющаяся во тьме, — мысль — и мука. Но не впал он в безумие! Он творил! Он, никогда не писавший музыку, создал — ту, что ты слышал. Вернее — ты слышал лишь жалкую тень. Мрак был в душе его, мрак был в глазах, и руки лишились силы — но он творил, и мысль, заточённая в мраке, кричала, и крик — безнадёжный, беззвучный — сотрясал эти своды».

Я невольно взглянул вверх — и казалось мне — своды дрожали, словно чья-то душа, заточённая в камень, рвётся из твёрдой плоти его, рвётся — не вырвется. Никогда. Вот что почувствовал я, человек, не склонный к возвышенному. — «Да, он создал. И записал — ему позволили перед смертью. Никто не играл эту музыку — не осмеливался. Но я посмел! Не сам — я не музыкант, но однажды пришёл я к известному — очень известному! — органисту, и показал ему эти листы. Он читал — знал старинную запись, — и лицо его искажалось — да, я видел, — и страшно смотреть, как лицо человека — живого человека — становилось похожим на лица в пещере. Он прочитал — и без слов пошёл к органу и начал играть. Ты слышал музыку — но не ту, что я. Он играл, и орган содрогался от боли, и кричал, как кричат, верно, души в аду — не одна — все кричат и рыдают, и мрак был и скрежет зубовный, и тело моё содрогалось и плакало — каждой мышцею, каждой косточкой — и жизнь моя уходила слезами, и пытался прижаться я к стенам собора — прочным, незыблемым — но дрожали соборные стены! — и казалось, что камни рыдают — и их слёзы сливались с моими — и точили соборные своды! И громадная глыба собора, на века возведённая зодчим, сотрясаясь, стонала от боли и кричала, готовая рухнуть — вниз, бесформенной грудою камня! И рухнула бы, и меня б погребла под собою — верней, моё тело — ибо раньше б я умер, не в силах терпеть этой муки — а ведь негромкой была музыка — да, не в силе звука тут дело. Вот так». — Он замолк и о чём-то задумался. И блики света метались по его лицу, и казалось, не свет то, а музыка — её тень. Я ждал, но понял, что могу не дождаться — забыл он про меня, вновь захваченный звуками, и погружался он в них, и, казалось, тонул — и тогда я дотронулся до его плеча и спросил: «А дальше?» — Мгновенье — непонимающий взгляд