ходил за кулисы, однажды я пришёл на сцену днём, во время репетиции, и привёл с собой случайно попавшегося на улице приятеля. Приятель был любитель театра, но никого из актёров близко не видал. Мы пришли во время перерыва репетиции. На сцене стояли и ходили группами актёры и актрисы. В глубине сцены бойко и оживлённо молодой актёр с красивым профилем рассказывал актрисе смешной анекдот, прекомично приседая и жестикулируя, и актриса звонко смеялась. Другой актёр, с глубоко скорбными чертами лица, одиноко стоялу боковой кулисы, и в глазах его было выражение какой-то безысходной тоски.
Мой приятель, указывая на первого, который приседал и жестикулировал, сказал: это, верно, комик, а вон тот, у кулисы, – непременно трагический актёр.
Каково же было его удивление, когда я объяснил ему, что приседавший актёр был драматический любовник и что это он таким образом ухаживал за инженю[115], а тот, что стоял у кулисы, был чистейшей воды комик, да ещё такой, что одно появление его на сцене вызывало у публики смех.
Но, попав в лабораторию смеха, начнёмте с самого простого, с азбуки. Вот заурядный цирковой клоун. Он выступает перед публикой в промежутках между номерами программы. Публика видит его суетливо бегающим, болтающим всякий вздор, зарывающимся носом в песок, раздающим и получающим пощёчины и пинки, и на неё всё это производит впечатление смешной сутолоки и безалаберщины, и она хохочет при каждом его выступлении.
«Легко быть клоуном, – скажет, глядя на эту смешную возню, иной наивный зритель, – достаточно только надеть рыжий парик, бестолково топтаться в кругу, всем лезть под ноги».
В действительности же это не так просто и на деле не так уж легко быть клоуном. Если бы клоун был просто весёлым человеком и, выскочив на арену, в самом деле начал бы всем лезть под ноги, то он только всем мешал бы, спутал бы всю работу и сделал бы продолжение её невозможным. Такого клоуна и минуты нельзя было бы терпеть в цирке.
В том-то и дело, что вся весёлая суетливость клоуна, каждое его движение и каждое слово заранее приготовлены и срепетированы и каждый исполнитель знает, в какую именно минуту подбежит к нему клоун и как именно он будет к нему приставать и мешать, какие произнесёт слова и пр. и пр. Всё это было приготовлено в лаборатории смеха.
На сцене, на эстраде, на арене нет и не должно быть ничего случайного. Тут всё есть представление, то есть в большей или меньшей степени художественное воспроизведение жизни. А следовательно, всё заранее придумано, изучено, приготовлено во всех подробностях. Клоун – художник такого же порядка, как и Сальвини[116], разница только в степени и качестве таланта, в размере задачи и размаха.
А вот знаменитый клоун. И что же, вы думаете, что он выйдет на арену и под влиянием вдохновения выкинет перед изумлённой толпой какую-нибудь невиданную штуку? Такие неожиданные выпады возможны в гостиной, в частном обществе, но на арене таких штук не бывает, они недопустимы. Ни директор цирка, ни сам клоун никогда не позволят себе положиться на вдохновение.
Клоун начинает подготовлять свою шутку. Он долго ломает голову – дни, может быть, недели. Он припоминает всё виденное им у других клоунов или только слышанное от третьих лиц, изменяет, комбинирует. В это время происходит его настоящее творчество. Может быть, ему приходится изобрести какой-нибудь музыкальный инструмент и научиться играть на нём, выдумать какое-нибудь таинственное приспособление, целую машину и наловчиться искусно владеть ею или выдрессировать какое-нибудь животное. Над всем этим он усердно трудится, упражняется до тех пор, пока сам он и другие не убеждаются, что это чистая работа, которую можно показывать публике.
И когда он выступает со своим новым номером, который длится, может быть, всего три минуты, перед публикой, она хохочет и думает: «Какой он весёлый человек, этот клоун! Вишь, какую поразительно смехотворную штуку выдумал!» Но вы уже знаете, каких трудов ему стоило выдумать и приготовить эту штуку, как мало веселился он в то время и как много работал.
Мы переходим в верхний этаж лаборатории смеха. Автор написал пьесу, в которой имеется множество комических положений. Когда пьеса написана, набрана и напечатана и вдобавок ещё пропущена цензурой, то нам кажется, что это очень просто: автор придумал сюжет, сел и написал. В действительности же, господа, простота эта лишь кажущаяся. Я был близок с одним писателем, и однажды я рассказал ему случай из моей жизни, где играл известную роль цирковой деятель. «Хороший сюжет для комедии», – сказал писатель. «Напишите!» – посоветовал я. «Может быть, когда-нибудь и напишу».
И после этого мой писатель начал удивлять меня. До сих пор он был равнодушен к цирку, бывал в нём раз в год, а тут зачастил чуть не каждый вечер. Приходит ко мне в уборную, осматривает лошадей и других животных, знакомится с наездницами, с гимнастами.
– Это вы тоже для комедии? – спросил я его.
– Нет, так, интересуюсь. Может быть, что-нибудь и выйдет.
Потом я его часто встречал в маленьком ресторанчике, где собиралась наша цирковая братия. По привычкам человек почти непьющий, он просиживал до трёх часов ночи и ради компании выпивал. Так болтался он в этом кругу месяца три.
А потом я видел, как он писал свою комедию, сколько было набросков, сколько раз написанные уже целые действия писались заново, как он прислушивался к моим замечаниям и других, с кем говорил об этом. Сколько было раздумий, колебаний, исканий и мучений, настоящих мучений, когда ему казалось, что вот такой-то момент нарисован слишком бледно, а вот тут, наоборот, наложены слишком яркие краски. А когда пьеса была кончена, я должен был признать, что написать её было нисколько не легче, чем построить целый дворец.
Итак, дворец был построен, можно было любоваться красивыми очертаниями его фасада, но внутри, в этой анфиладе разнообразных комнат, – голые стены и пустота. Надо было их украсить и наполнить обстановкой, затопить печи и нагреть холодные стены, надо было сделать дворец жилым. Это уже задача актёров – работа переходит в лабораторию сцены. Роли созданы, назначаются репетиции, и начинается работа.
Случалось ли вам видеть когда-нибудь эту работу? По всей вероятности, очень немногим из вас. Огромное же большинство бывало на представлении пьесы, когда перед глазами развертывались картины жизни, нарисованные живыми красками. Зритель видит изображение смешных сторон жизни. Перед ним проходят тысячи живых красочных оттенков, тончайших нюансов, но он их не видит каждый в отдельности, а видит цельную и законченную картину.
Но