одном месте, В данном случае они безотчётно повторяют то, что проделывали их дикие предки, жившие на воле и вынужденные устраивать себе логово.
Но, господа, если стать на точку зрения людей, признающих за животными только инстинкт, а с другой стороны, если под инстинктом понимать безотчётные, унаследованные от предков привычки, то чем прикажете вы объяснить, например, такой случай. Был у меня огромный, неустрашимый пёс Герой, вполне заслуживший свою кличку. Степенный, солидный, он редко выказывал охоту прыгать и резвиться, как это вообще свойственно его роду, и чаще всего лежал у входа в собачьи клетки, точно сторожа и оберегая их. И в самом деле, сторож он был великолепный. Оставив на его попечение клетки с находившимися там собаками, можно было быть уверенным, что никто посторонний не подойдёт к клеткам, не убив предварительно Героя. При малейшем подозрительном шорохе он вскакивал на ноги, подозрительно озирался по сторонам и красноречиво давал понять свою силу остановившемуся поглазеть на клетки ротозею страшным оскалом своих огромных белых зубов. Однако не это было самой любопытной чертой в моём Герое. Будучи отменным телохранителем содержавшихся в клетках собак, он в то же время проявлял по отношению этих последних менторские права, что особенно ярко выступало во время кормёжки. Как только рабочие приносили котёл с пищей, Герой покидал своё обычное место и подходил к котлу, но вовсе не для того, чтобы насытиться первым. Наоборот, он не выказывали малейших признаков жадности, не совал свой нос и даже не пытался лизнуть. Внимательно следя за разливанием порций в отдельные чашки. Герой только обнюхивал содержимое чашек, и, когда наконец открывались клетки и собаки с лаем и визгом бросались к еде, он медленно отходил прочь и ложился у входа, оставаясь в таком созерцательном положении до тех пор, пока собаки не насыщались вполне. И лишь после всех принимался за еду и ментор. Впрочем, иногда картина несколько разнообразилась, а именно: когда неопытный, новый рабочий открывал клетки преждевременно, до разлития порций, или когда пища оказывалась слишком горячей. В таком случае Герой не позволял ни одной собаке броситься к еде и злобно огрызался на нежелающих подчиняться ему. Убедившись же, что всё готово или что пища остыла, Герой отходил прочь от порций и опять-таки принимался удовлетворять свой голод последним.
Ну, скажите, ужели ж Герой действовал здесь инстинктивно, в силу унаследованных от родителей привычек? Ведь все остальные собаки были ближайшими его родичами, а между тем ни одна собака не проделывала того, что так аккуратно исполнял Герой.
А вот ещё, надеюсь, не менее любопытный случай. Среди моих многочисленных питомцев была однажды преинтереснейшая парочка. Лишь крайняя необходимость заставляла их расставаться друг с другом. Большую же часть времени они проводили в непосредственной близости, так нежно поглядывая один на другого, как истинные Ромео и Джульетта. Трогательно было смотреть на этих влюблённых, трогательно было видеть, как без малейшего облачка раздора протекала их дружба, соединившая их в тесный и прочный союз. Даже ложась спать, они как можно ближе прижимались друг к другу, а иногда один из них избирал своим ложем спину верного товарища, причём, другой прямо-таки боялся пошевелиться, чтобы не потревожить спавшего на нём товарища.
Пожалуй, вы скажете, что в этом нет ничего удивительного, так как цыплята, например, частенько засыпают на спине своей маменьки. Да, цыплята. Но ведь я ещё не сказал вам, кто же были эти друзья! Огромная, косматая собака и гигантский бело-розовый пеликан, или, как называют ещё эту обладательницу исполинского клюва, птица-баба. Согласитесь, господа, что едва ли мои Ромео и Джульетта унаследовали от своих предков склонность к столь оригинальной дружбе и едва ли в их союзе можно усматривать проявление инстинктивных, рефлекторных движений живых механизмов.
Мало подходит под таковое определение и следующий трагический эпизод, имевший место в Воронеже. Была у меня супружеская чета пеликанов, смирнейшая, вполне ручная чета. Они жили на свободе, без всякого присмотра гуляли в моём саду, спускались к реке, плескались в ней и вообще вели себя так, точно весь их род принадлежал к домашним животным. Убедившись в полной привязанности пеликанов, я нисколько не беспокоился, что они могут улететь, и действительно птицы об этом, по-видимому, и не помышляли.
Однажды, гуляя в саду, я вдруг услыхал выстрел на реке и невольно направил свой взгляд в сторону летавших над рекой пеликанов. Представьте мой ужас. Один из них беспомощно лежал на воде, его подстрелил какой-то бродивший по берегу охотник, а другой (самка) опустилась над убитым и, широко раскинув крылья, прикрывала его ими, как бы щитом. Когда я и мои люди подбежали к пеликанам, то оставшаяся в живых птица положительно мешала нам убрать труп, проявляя в эти минуты совершенно несвойственные ей дикость и свирепость. Я не стану рассказывать вам о моём горе. Вы, конечно, понимаете, что должен был испытать человек, потерявший любимое животное, да притом великолепно дрессированное. Но я не могу умолчать о переживаниях овдовевшей бабы-птицы. Её горе, видимо, было безгранично. И, совершенно отказавшись с этого момента от приёма пищи, вдова не надолго пережила своего супруга: она умерла голодною смертью. Вот примеры, какой глубокой привязанности даёт нам непосредственное наблюдение над животными вопреки цитированному мною выше мнению Декарта, который говорит, что «в животных нет никакого настоящего чувства, никакой настоящей страсти». Чем же, скажите, чем в таком случае объяснить дружбу моих Ромео и Джульетты и эту трагическую кончину овдовевшей птицы?
Но вот ещё пример. Сейчас в моём воронежском зверинце живут две собачки, вывезенная мною из Японии маленькая собачонка Япошка и несчастный инвалид, слепой Томи. Последний, потеряв зрение, что у него странным образом повлекло за собой и ослабление обоняния, стал совершенно беспомощным существом. Он не может найти выхода из комнаты, наталкивается на столы и стулья, а выбежав в сад, не умеет самостоятельно попасть в дом. И что же? Во всех этих случаях поводырем ему служит Япошка. Замечая, как Томи напрасно царапает лапами стену, полагая, что здесь помещается дверь, Япошка подбегает к двери и начинает визжать или лаять, приманивая этим слепого Томи. Когда же их выпускают гулять, Япошка ни на минуту не покидает своего несчастного друга и если найдёт что-либо, по его мнению, достойное внимания, то, как петух созывает куриц, подманивает лаем Томи. Нагулявшись же, он приводит его домой. Согласитесь, что объяснить подобные поступки Япошки только инстинктом едва ли справедливо, как одинаково, думается мне, несправедливо признавать эту умную собачонку живым автоматом. Тут невольно должно усмотреть проявление подлинного чувства,