насмешки, лицемерия, сарказма. Прозрачно-радужный цвет открытого детского смеха покрывается дымкой, затуманивается, в нём появляются оттенки всех цветов и в конце концов смех человека, вынесшего на своих плечах многолетние невзгоды, скорби, разочарования, уже не имеет ничего общего с чистым, безоблачным смехом ребёнка.
А между тем мы ищем смеха, мы любим его.
Ведь самые радость и весёлость у ребёнка и у человека, умудрённого жизнью, далеко не одинаковы. Они требуют для своего поддержания различной пищи. В то время, как у ребёнка можно вызвать радость и весёлость ну просто забавным щёлканьем языком, похожим на чириканье птицы, человек, видавший виды, сидя в театре, где дается весёлая пьеса, от которой покатываются верхи, хмурится и скучает. Ему нужны возбудители радости пикантные, подпорченные так же, как подпорчена его радость, как острый сыр нужен для поощрения вялого желудка.
И потому несомненно – величайшее несчастье, какое только может постигнуть человека, – это лишение способности смеяться. Несчастье это обыкновенно выпадает на долю людей, слишком торопящихся наполнить свою жизнь радостью и смехом и лихорадочно переходящих от одного весёлого развлечения к другому. Наступает момент, когда всё, могущее показаться несообразным с обычными понятиями, кажется им обычным, не изумляет их и при своём внезапном наступлении не вызывает даже улыбки. И тогда жажда улыбки делается их болезнью, манией, и за возможность искренно улыбнуться они готовы отдать полжизни.
Один миллионер – англичанин, уже старик, – страдая сплином[112], страстно искал какого-нибудь развлечения, которое вызвало бы на его лице хоть улыбку. Он изъездил весь свет, пересмотрел все чудеса мира, посетил все театры, цирки и балаганы, он приглашал к себе в дом известнейших остроумцев, комедиантов, платил им колоссальные деньги, но ничто, ничто не могло вызвать улыбки на его лице.
Однажды он пришёл в театр, где давался нашумевший и прославленный фарс. Газеты и публика в один голос кричали, что от самого сотворения мира ничего более смешного не давалось на сцене. И он пришёл с затаённой надеждой, что вот наконец и он улыбнётся.
Поднялся занавес, началось представление. С первых же слов в театре раздался взрыв смеха, который сменился другим, третьим, и так без конца, целый ураган! А он вслушивался, всматривался и не находил ничего смешного. Ему было скучно, как всегда.
Занавес упал. С досадой и завистью посмотрел он на публику, презрительно пожал плечами и уже готов был покинуть театр, как вдруг взор его упал на существо, сидевшее в кресле рядом с ним. Это была женщина, по-видимому, девушка. Бог знает почему лицо её страшно заинтересовало его. Такое странное лицо. Молодое, здоровое, краснощёкое.
Он даже несколько отошёл от своего места и смотрел на неё издали. Удивительно странное лицо, и даже нельзя понять, чем. Полные щёки, маленький детский подбородок, сильно раскрытые детские глаза, небольшой ротик и носик какой-то детский, и всё вместе такое наивное, как будто она только что родилась.
Его неотразимо потянуло к ней. Это было, должно быть, предчувствие. Он сел на своё место и обратился к ней:
«Сударыня, прошу прощения и позволения представиться. Я такой-то и осмелюсь спросить ваше имя».
Когда она повернула к нему лицо и открыла свой ротик, чтобы что-то сказать, а глаза её сделались ещё больше и ещё наивней, это личико новорожденного младенца на плечах взрослой и зрелой женщины показалось ему до того некрасивым, и в то же время милым, и в то же время странным, необычным лицом, какого он никогда ещё в жизни не видел, что у него в груди что-то задрожало, и по всему телу пробежала какая-то приятная радостная струя – и вдруг лицо его расплылось в улыбку, и он засмеялся тихим смехом, в котором было столько блаженства, как будто перед ним открылись двери рая.
«Довольно… Благодарю вас, больше ничего не надо! – промолвил он, схватив её за руку. – Вы уже сделали меня счастливым и теперь умоляю только: ваше имя, ваше имя…».
Года через два он умер, оставив девушке всё своё состояние. В завещании было написано его рукой: «Единственному существу, сумевшему вернуть мне радость, – драгоценную и ни с какими сокровищами не сравнимую радость смеха».
Я не без умысла заканчиваю первую часть нашей беседы этим рассказом. Вы видите, что этот богач был нищий, которому судьба послала щедрое подаяние. И это была только улыбка, несколько секунд смеха.
Конечно, несметными сокровищами обладает человек, способный смеяться всему, что достойно смеха.
Но этот же рассказ подсказывает нам и другое: какое несравненное благо заключается в способности вызывать смех и как мы должны высоко ценить, беречь и развивать эту способность. Она создала искусство смеха, которое и составит предмет следующей части нашей беседы.
II. Искусство смеха
До сих пор мы говорили о смехе как функции человеческой души, как об одной из форм её проявления. И мы признали, что в качестве таковой смех есть радость, высшая награда человеку, которой он всюду ищет и добивается и лишение которой есть несчастье.
Объектом нашей беседы был смеющийся человек. Но смех случайный, получающийся от неожиданно составляющихся комбинаций, обстоятельств и слов, на улице или в обществе, уже давно перестал удовлетворять культурного человека. В качестве естественного проявления духа он вошёл в искусство и сделался одним из могущественных орудий его.
Можно сказать так, что в искусстве преобладает на одной стороне смех, а на другой всё остальное, потому что смех наблюдается во всём. В высоком пафосе любви, ненависти, красоте – всюду имеются смешные стороны. Каждый технолог знает, до какой степени в машине важен регулятор, этот незначительный по величине прибор, устанавливающий равномерность действия машины. Ни слишком медленно, ни слишком быстро, никаких крайностей. Чрезмерная медленность ведёт к застою, чрезмерная быстрота к перерасходу силы, к изнашиванию.
Смех в искусстве предохраняет его от крайностей. Величественна была старая трагедия, но смех подметил раздутость пафоса и ходульность чувства в дальнейшем её развитии, осмеял их и этим вернул трагедию к прежнему величию. Прекрасно оперное искусство, но в нём свила себе гнездо рутина. Явилась «Вампука»[113] и осмеяла её, и рутина стала невозможной.[114]
Смех вошёл в искусство прямо из жизни со всеми свойствами. Но, сделавшись искусством, он сразу вырос в колоссальную величину. В жизни простое выражение душевных состояний, в искусстве он делается могущественным орудием для созидания того душевного состояния, какое требуется для той или иной цели, заключающейся в художественном произведении.
Искусно распоряжаясь смехом, автор и исполнитель могут вызывать в тысячной толпе радостное настроение так же легко,