пристальном взгляде вы непременно разглядите индивидуальные особенности, в глазах выглянет душа с ей только свойственными характерными чертами, и эти черты запомнятся навсегда. Тогда уже и схожие черты лица покажутся нам не столь схожими. Душа наложила на них свою печать.
Смех есть орган души, её грубое внешнее выражение. Слова и жесты человек может выбирать, обдуманно, с расчётом пустить в ход те или другие, смотря по тому, какое желает произвести впечатление. Смехом же своим человек почти не владеет. Он вырывается у него часто непроизвольно, вынося наружу и выдавая его истинное настроение.
Кроме того, каждому индивидууму свойственна своя манера смеяться. Манера обусловливается как физическими данными: устройство горла, носа, лёгких, форма зубов, рта, тембр голоса, – так и глубоко заложенными в его природе, часто даже им самим не сознаваемыми чертами характера.
Эти причины дают особую окраску его смеху, вступая как бы в химическое соединение с его настроениями. Они незримо чувствуются в его смехе, что бы он ни выражал – радость, злобу, презрение, насмешку.
И нет совершенно сходного смеха, как нет совершенно одинаковых лиц и душ. И по мере того, как расширяется круг наших психологических познаний, всё меньше и меньше мы пользуемся этой ходячей терминологией для обозначения качества смеха. Они пригодны для определения целого вида, но каждый вид составляется из такого множества разнообразных оттенков, что такие определения иногда почти ничего не говорят.
Разве мы не наблюдаем соединения иронии с высокомерием или удивились бы союзу ехидства с сладострастием? А с рабским уничижением разве не соединяется насмешка? А смех женщины, неотразимый, манящий и заставляющий в нашей груди звучать все струны, – смех очаровательной сирены, в котором звучит и кокетство, и ласка, и огонь, и лёд, и чувственность, и молитва, и покорность, и сознание своей победы…
У прежних писателей мы читали: «раздался саркастический смех», «рот его искривился в ироническую усмешку», «лицо её озарилось ясным детским смехом» и т. д.
Писатель обходился этими общими определениями, и читатель удовлетворялся ими.
«Смеялся он, как большая весёлая галка, в хохоте разевающая клюв» (Гусев-Оренбургский. «Перепетуев»).
«Внезапно и громко хохотал деревянным отрывистым смехом, странным от выпуклых, неподвижных глаз, застывших в тупом изумлении, и широко открытого, но не смеющегося рта», – определяет смех своего героя автор (Муйжель. «Дом на площади»), но, чувствуя, что определение это недостаточно, прибавляет: «…похоже было, будто он просто открывал этот рот, полный широких и крепких, каку лошади, зубов, и выкрикивал размеренно и громко, без всякого желания смеяться: ха, ха, ха, ха».
Я взял первое, что попалось мне под руку. Было бы бесполезно даже пробовать подвести тот и другой смех под одно из существующих, перечисленных выше определений.
И тем не менее, несмотря на бесконечное разнообразие форм смеха, находящееся в прямом соотношения с бесконечным разнообразием наших душевных состояний, природа смеха, по существу, всегда останется неизменной. Как грубый животный рефлекторный смех дикаря, так и тонкий, изящный, выразительный смех остроумного философа или утончённого светского остряка вызываются неожиданностью и несообразностью с нашими понятиями при всегда присутствующем или подразумеваемом условии благополучного исхода, вызывающего радостное настроение. Все анекдоты только тогда производят желаемый эффект, когда удовлетворяют этим условиям.
Когда в цирке, в то время как с арены убирают ковёр, выбегает рыжий, суетливо ко всем пристаёт и всем мешает, попадает будто бы случайно в середину, его завёртывают в ковёр и уносят, – толпа покатывается от смеха именно потому, что никак этого не ожидала и что человека обычно не завёртывают в ковёр, и вместе с тем она совершенно уверена, что он там не задохнется и его благополучно вынесут.
Это смех грубый, примитивный, но те же самые условия мы находим и в более сложных примерах.
Я беру первый пришедший мне в голову анекдот, характеризующий раболепство придворных. Я нашел его среди афоризмов Людвига Берне.[110]
«Когда ваша жена разрешится от бремени?» — спросил Людовик XIV одного придворного.
Вы ожидаете, что придворный примет во внимание известные ему обстоятельства, показания его домашнего врача, мысленно произведёт расчёт и в своём ответе назовёт приблизительный срок разрешения от бремени его жены. Таково течение ваших мыслей.
А придворный низко поклонился и почтительно ответил: «Когда будет угодно вашему величеству».
Ответ действительно неожиданный и несообразный с нашими понятиями, так как по нашим понятиям роды зависят от естественных причин, а никак не от воли даже таких могущественных особ, как короли.
Но лучшее доказательство того, что для грубого и тончайшего смеха одинаково необходимо присутствие этих условий, заключается в том, что самая смехотворная выходка, точно так же, как и самый остроумный анекдот, не вызывает смеха или вызывает его в слабой степени, как отражённый, как воспоминание о том, что это было смешно, в тех случаях, когда они повторяются.
Если бы клоун, проделав номер с ковром в первом отделении и вызвав смех, вздумал проделать его вторично в другом, это имело бы жалкий вид. Точно также неосторожно поступил бы анекдотист, рассказав хотя бы и самый смешной анекдот в обществе, где его уже слышали. Известно пренебрежительное отношение к людям, которые любят рассказывать старые, всем известные анекдоты, обязательно прибавляя, что это именно с ними случилось! Анекдоты остаются смешными, но нет одного из условий смеха – новизны, неожиданности, – и нет смеха.
К вопросу о подготовленном смехе мы вернёмся во втором отделении, когда будем говорить о жрецах смеха, а теперь, чтобы окончательно закрепить в вашем сознании эту истину, именно, что для возникновения смеха необходимы эти три условия: неожиданность, несообразность с нашими понятиями и как дополнительное условие уверенность в благополучном исходе, вызывающем радостное настроение, – я позволю себе предложить вам в виде иллюстрации один несложный опыт [следует опыт],[111] вызывающий общий смех.
Теперь нам остаётся коснуться вопроса об отношении смеха к настроению смеющегося.
Смех по природе своей есть, несомненно, выражение весёлого, радостного настроения. Таким он представляется в своей элементарной стадии, когда нянька нелепыми, неожиданными движениями рук, головы, губ, верчением перед глазами ребёнка разноцветных предметов старается у плачущего ребёнка вызвать улыбку и смех. Когда она этого добилась, её цель достигнута, ребёнок смеётся, значит, ему весело, радостно.
Несомненно, это так и есть. При дальнейшем развитии ребёнок, когда у него вызван смех, сопровождает его радостными криками, прыжками, и глаза его в это время сияют счастьем.
Но по мере того как формируется его душа и впечатления жизни оставляют в ней свой отпечаток, эта радостная природа смеха начинает понемногу, незаметно портиться, в него вливается отрава в виде горечи, злости, ненависти, презрения,