что в результате из этого ничего доброго не выйдет.
– Говорю вам в последний раз, что Бог не Истина, – решительно повторил Мозес, готовясь немедленно пострадать за свои слова, пасть за них на густую зеленую траву, в заросли вереска, чей запах, прежде чем подняться к самому небу, еще долго плыл над травой и кустарником, цеплялся за ветви сосен и смешивался с водной пылью…
Впрочем, его уже, кажется, никто не слушал.
И все-таки он еще нашел в себе силы для того, чтобы повторить, слегка повысив голос:
– Бог – это не Истина.
– Ты уже говорил, – сказал Осия.
Конечно же, он говорил, Господи, Боже мой!.. Жаль только, что нельзя было повторить это столько раз, сколько поднималось над землей солнце, начиная с того самого, первого дня творения!
Да разуйте же, наконец, глаза!
Какой бы еще Истине, в самом деле, взбрело в голову таскаться по пустыне с кучкой голодных и грязных дураков, требуя от них, чтобы они никогда не расставались с лопаткой для закапывания экскрементов?
100. Филипп Какавека. Фрагмент 88
«Наши слова умирают, не успев прикоснуться к вещам, и наши мысли рассыпаются в прах, не добравшись до сути. Пусть плачут об этом те, у кого еще осталось время. Я же скажу – не велика печаль! Нужны ли нам вещи, не желающие внимать нашим словам, и зачем нам Истина, которая не хочет покоиться в наших объятиях? Похоже, и то, и другое – только порождение дурного сна. Будем поэтому посылать наши стрелы в цель, которую мы выбираем сами».
101. История Иеремии
– Что касается меня, то я знал о войне еще за три года до ее начала, хотя я был тогда еще совсем ребенком, – сказал Иеремия, вновь наполняя стаканчики, – сначала себе, потом Мозесу, потом Изекиилю и Габриэлю. Осия и Исайя на этот раз воздержались.
– Как это за три года? – не понял Габриэль. – Что, за три года до ее начала?
– Да, – кивнул Иеремия. – За три года до ее начала. Мне было тогда семь лет.
– Ну-ка, ну-ка, – сказал Габриэль.
Мозес и Осия понимающе переглянулись.
– Он же ничего не знает, – заметил Иезекииль так, как будто история Иеремии была всеобщим достоянием и касалась всех присутствующих, так что если бы это понадобилось, то любой из них мог бы легко, без запинки ее рассказать.
– Конечно, я ничего не знаю, – сказал Габриэль, как могло показаться, не без некоторой обиды. – Трудно что-нибудь знать, если тебе никто ничего не рассказывает.
Последнее было, конечно, неправдой, но Мозес и Осия понимающе переглянулись еще раз.
Новый слушатель, Мозес, говорил этот взгляд. Новый слушатель, внимательный и сочувствующий. Находка для настоящего рассказчика, каким был Иеремия. Было видно, что он уже вцепился в него, как вцепляются в медведя специально обученные для этого собаки, и что теперь он не отпустит своего нового слушателя до тех пор, пока не заставит проглотить свой рассказ до последнего слова.
– Расскажи ему лучше про ту женщину, – попросил Амос, пропустивший начало разговора, потому что чересчур углубился в какой-то глянцевый журнальчик.
– Я как раз и собираюсь рассказать ему про Ту Женщину, – выразительно сказал Иеремия, давая понять, что пока, слава Всевышнему, он не нуждается ни в каких подсказках и на память не жалуется.
– Только не забывайте, что нам еще вечером петь, – с некоторым беспокойством заметил Мозес. Но ему никто не ответил.
Очередная пустая бутылка, между тем, отправилась под стол. Мир вокруг заметно потеплел и подобно золотистому виски тоже стал отдавать жемчужно-золотым светом, наполненным шелестом высокой травы и запахом вереска и лесного дождя. Если захотеть, то всмотревшись сквозь это золотистое сияние можно было легко увидеть зеленую окраину этого захолустного маленького польского городка, о которой рассказывал Иеремия, железнодорожную станцию, откуда изредка доносились паровозные гудки или свист выпускаемого пара, а еще – небольшой кирпичный заводик, принадлежавший семье Аарона Вайсмана, на котором работала половина города – одним словом, весь этот маленький городок, где по вечерам играл в привокзальном ресторанчике оркестр, звуки которого иногда доносились летом через открытые окна даже сюда, на эту улицу, лениво переползавшую с холма на холм и носившую имя Жидовской, потому что там с незапамятных времен селились евреи, а большая, красного кирпича синагога с фальшивыми колонами и высокими узкими окнами в конце улицы, напоминала о великом цадике позапрошлого века Срулике бен Йегуди из Кракова, который, предвидя лихие времена, переселился сюда со всей общиной в самый канун Польского восстания, – о том самом Срулике бен Йегуди, которому принадлежали известные в свое время, но утерянные ныне, комментарии на книгу Йова, где среди прочего можно было прочитать, что рано или поздно весь мир, отложив дрязги и войны, добровольно пойдет за еврейским Машиахом, потрясенный его смирением, кротостью и мудростью, за исключением разве одного только Израиля, который останется глух к проповеди Божьего посланника, предпочтя материальное благополучие своему собственному избранничеству. Это пророчество, ясно дело, хоть и не было совсем забыто, но большой популярностью среди евреев не пользовалось. Поэтому, когда во время войны в могилу рабби Срулика угодила пятисоткилограммовая авиационная бомба, оставив на ее месте только одну огромную воронку, то многие, как казалось – вполне справедливо, усмотрели в этом знак Божьего гнева, выразившего свое отношение к безответственным писаниям краковского учителя, тогда как его немногочисленные последователи, напротив, с еще большим жаром продолжали настаивать на святости рабби Срулика и еще больше укреплялись в почитании его памяти, вполне резонно отвечая своим противникам, что направив на его могилу русскую бомбу, Всемогущий хоть и символически, но вместе с тем и вполне реально не только милостиво позволил цадику разделить судьбу своего народа, но и вознес его Своей милостью на еще большую высоту, о чем свидетельствовали многочисленные факты, о которых рассказывали очевидцы, и среди них, в особенности, много раз подтвержденный рассказ о том, что в день смерти и рождения цадика зажигалось в сумерках над этой печальной воронкой голубое пламя и тихий голос, от которого леденели руки и перехватывало дыхание, читал на пятнадцати языках пророчество праведного Срулика бен Йегуди из Кракова, словно еще раз подтверждая его несомненную непреложность, – тихий голос, пророчествующий о последних временах, предупреждающий, остерегающий и наставляющий всякого, кто хотел его слышать.
– Евреи, – заметил Амос с некоторой снисходительностью, которой, впрочем, было вполне достаточно, чтобы не принимать слишком всерьез всю эту историю с рабби Сруликом, – это ведь такой доверчивый народ. Верят во все, что угодно, кроме того, что находится у них прямо перед носом.
В ответ Иеремия выразительно посмотрел на него и, кажется, даже хотел что-то сказать, но потом передумал, давая, впрочем, понять, что он пропускает мимо ушей это бестактное замечание единственно только потому, что его торопит рассказ.
– Поляки, –