им помогал весь город?.. Весь город писал друг на друга доносы. Почти каждый считал своим долгом поделиться с гестапо теми или иными соображениями о своих соседях, коллегах, родственниках или друзьях. Офицерам гестапо оставалось только отделять явные плевелы от зерен и принимать меры.
– Ну, я же говорил, – сказал Иеремия. – Любое общество готово к насилию. Дай им только волю.
– Но все-таки это было при нацистах, – сказал Габриэль.
– Какая разница, – отмахнулся Иеремия.
– Что значит, какая разница, – удивился Габри. – Ты что, действительно не видишь разницу?
– Вот оно, значит, что, – сказал Мозес, радуясь такому повороту. – Теперь понятно. Неужели всего двадцать пять человек?
Всего двадцать пять человек, Мозес.
Общество повальной грамотности, сэр. Миллионы мастеров малой формы, выросшие на почве, взрыхленной Лютером, Гете, Лессингом и Гельдерлином. Занятие, оттачивающее наблюдательность и шлифующее почерк. Ничего надежнее, наверное, просто нельзя было и придумать. Ручка и бумага в качестве идеального стража порядка. Все пишут на всех, а значит, процент того, что что-то может ускользнуть и остаться в тени, оказывается чудовищно мал. Нетрудно было представить несколько утрированную картину обычного летнего или осеннего субботнего вечера, когда весь город пил чай, ходил в гости, слушал музыку и прогуливался, чтобы, вернувшись домой, склониться над чистым листом бумаги и вывести первые буквы, чувствуя, как подкравшееся вдохновение уносит тебя на своих крыльях все выше и выше. Вдохновение и долг, Мозес. Некая небесная музыка, вручающая тебе волшебное перо, способное разить на расстоянии. Битва, в которой ты мог чувствовать себя героем и в то же время не опасаться за свою жизнь и здоровье. Весь город становился в эти часы, как одна большая семья. Соседи писали на соседей, школьники на учителей, служащие на начальников, начальники на подчиненных, прихожане на пастора, национал-социалисты на беспартийных, футболисты на тренера, дети на родителей. «Мне кажется, что в поведении моей соседки Клары Зуссельмильх есть что-то странное. Я вижу, что часто в ее комнате допоздна горит свет. К тому же она любит гулять одна». «Хочу поделиться своими подозрениями относительно моего соседа Карла Рашинбаха. К нему часто приходят гости. Мне кажется, что, по крайней мере, некоторые из них очень похожи на евреев. Они даже смеются как евреи». «Я никогда не слышала от нашего учителя математики приветствие «Хайль Гитлер», потому что вместо этого он всегда говорит нам «Добрый день» или просто «Здравствуйте». Когда я был у него в прошлом году дома, то к своему удивлению не увидела в его квартире ни одного портрета Адольфа Гитлера». «Я почти уверена, что Гюнтер Барбарис – еврей, потому что он отказался вступить со мной в интимные отношения, как я теперь понимаю, опасаясь, что это может легко привести его к разоблачению». «Я слышал, как мой брат сказал, что в национал-социализме столько же социализма, сколько мяса в бройбургской колбасе. Потом они стали смеяться и повторять это все вместе, брат и все его друзья, и даже наши родители». «Хоть все мы знаем о славных победах германской армии, но некоторые люди позволяют себе ходить с таким лицом, как будто мы проигрываем сражение за сражением» (Прилагается список из 35 человек).
И все это писали, разумеется, добровольно, с чувством исполненного долга, нисколько не сомневаясь в том, что на их месте так поступил бы каждый, – как, впрочем, не сомневаются они и теперь, когда звонят в полицию, чтобы сообщить, что сосед припарковал свою машину в неположенном месте или о том, что жестикуляция разносчика газет была в последний раз очень и очень похожа на нацистское приветствие. В конце концов, Мозес, дело шло только о праве каждого выбирать, как ему жить среди себе подобных, – так же, как и они или все же немного по другому, – слегка дистанцируясь, слегка поворачиваясь боком или спиной, слегка сжимая зубы и отводя глаза, чтобы, упаси Бог, не начать вопить вместе со всем этим голосующим, орущим, марширующим, консолидирующимся быдлом, имя которому, как известно, было и по-прежнему остается легион.
– Двадцать пять человек, – сказал Амос, и Мозесу послышалось в его голосе даже что-то похожее на уважение. – Интересно, сколько человек они посадили?
– Не переживай, – откликнулся Иезекииль. – Всех, кого надо.
И все-таки немцы оставались немцами, Мозес. Пунктуальными, исполнительными, послушными, ставящими во главу угла интересы дела, обустроившими свою жизнь бесчисленными инструкциями и предписаниями, которым не было числа. Можно было загреметь по пустяковому доносу в гестапо и провести там неделю, или день, или месяц, и после того, как выяснится очевидная вздорность обвинений, все же вернуться домой со сломанной рукой или выбитыми зубами, слегка помятым, напуганным или же покалеченным на всю жизнь, но – живым, но – с извинениями, может быть, даже со справкой, которую можно было показать соседям или на работе, чтобы услышать в ответ какую-нибудь глупость, вроде того, что невинных у нас не сажают или что не следует обижаться на гестапо, которое, в конце концов, просто делает свою повседневную работу на благо фюреру и Великой Германии.
– Поддерживать власть, – медленно сказал Габриэль, – еще не значит быть готовым к насилию. В конце концов, это нормальный инстинкт всякого человека, который знает, что поддерживая власть, он оберегает самого себя и своих близких.
– Ты чудовище, Габриэль – сказал Иеремия. – Власть – это и есть насилие. Такова ее природа. А что, по-твоему, такое власть, если не это?
– Власть? Как будто ты сам не знаешь. Власть это порядок.
– Вот именно. Порядок, который она сама устанавливает
– Ну и что с того? И пусть себе устанавливает, сколько хочет. А зачем, по-твоему, вообще нужно государство, если не за тем, чтобы оберегать порядок?
Иеремия поморщился:
– Только не надо проводить границу между обществом и государством, между обществом и властью. Потому что это одно и то же.
– Гитлер, – сказал Габриэль с некоторой, как показалось Мозесу, снисходительностью, которую он, возможно, перенял у Иеремии, – Гитлер, мне кажется, это совсем не то же самое, что немецкий народ.
– Неужели? – сказал Иеремия. – А почему бы и нет?
– То есть? – опешил Габриэль.
– Вот тебе и «то есть», – Иеремия начал сердиться. – Ты можешь называть это как хочешь. «Народом», «обществом», «толпой», но только результат всегда будет всегда один и тот же!
– Минуточку, – сказал Габриэль. – Толпа– это не народ. И не надо их, пожалуйста, путать.
– Очень удобно. Ты слышал? – сказал Иеремия, обращаясь к Мозесу. – Подменил одно слово другим и получилось, что во всем виноват какой-то недоучившийся ефрейтор и жалкая кучка мерзавцев, которая ему поддакивала, а все остальные тут совершенно ни при чем. Конечно. Они сидели по своим кухням и ждали, когда их придут освобождать. Я понимаю.
– Но мы же не можем обвинить целый народ, – сказал Габриэль. – Это абсурд.
– Это почему же? –