Потом женщина обернулась и сказала: – Иди ко мне, Иеремия. – И затем протянула руку, подзывая меня подойти. Но я ответил, что меня зовут совсем не Иеремия и остался стоять на своем месте, потому что мне было уже почти восемь лет и я слышал много разных историй про привидения, которые заманивают детей на болота, чтобы потом утащить их под воду и утопить. Но женщина сказала мне, что отныне я буду зваться Иеремией, и что придет время, когда все будут звать меня только этим именем, потому что именно этим именем называет меня мой Отец. И когда я подошел к ней, она села на ствол поваленной ивы и посадила рядом меня. Потом она достала из сумочки гребень и стала расчесывать мои волосы, которые уже давно не видели расчески. А потом она взяла меня за руку и сказала, что через три года начнется война, все мои родные погибнут, и только один я останусь жив, потому что так записано в Небесной книге и изменить это не может уже никто. Потом она сказала, что я не должен бояться и плакать, потому что смерть моих родных будет легкой и быстрой, и всех их ожидает Рай.
– И кто же это была? – спросил Габриэль. – Эта женщина?
– Это была мать Того Человека, – сказал Иеремия. – Можешь не пучить на меня свои глаза, Габри. Я увидел ее позже на почтовой открытке. Это была она.
– Мать Того Человека? – недоверчиво переспросил Габриэль. – Ты веришь, что это была она, мать Того Человека?
– А почему бы мне не верить в это, если я видел ее собственными глазами? – спросил Иеремия. – Мне было почти восемь лет и, наверное, я мог бы легко запомнить ее лицо, как ты думаешь?
– Ну, не знаю, – неуверенно протянул Габриэль.
– Вот видишь. Ты не знаешь, а я знаю.
– Было бы, наверное, логичнее, если бы тебе явилась, допустим, Юдифь. Или Ребекка. Ты ведь, слава Всевышнему, не христианин, чтобы тебе являлась мать Того Человека.
– Слава Всевышнему, – сказал Иеремия, и по его интонации было понятно, что он, наверное, уже тысячу раз слышал эти возражения. – Но мне явилась не Ребекка, не Юдифь и не Сарра, а мать Того Человека. Может быть, это и не слишком логично, но, во всяком случае, это правда.
– Ну, да, – Габриэль, похоже, ожидал совсем не такого рассказа, и ему совсем не хотелось вступать с Иеремией в спор. – Понятно.
Ну, ясное дело, – сказал себе Мозес, когда рассказ дошел до этого места. – Само собой разумеется, сэр. Самое время вспомнить, что человек имеет дурную привычку всегда представлять мир одним и тем же образом, – этаким понятным в целом и непротиворечивым в частностях, – то есть таким, каким он кажется ему единственно допустимым, в связи с чем, впрочем, ему не приходится испытывать ни малейшего угрызения совести по поводу того, что он не желает знать ничего, помимо того, что он уже знает и так.
Человек, сэр.
Этакая прямоходящая скотина, возводящее вокруг себя клетку из разного рода истин. Может жить и размножаться только в неволе. Боится свободы до такой степени, что предпочитает скорее умереть, чем забыть таблицу умножения или правила этикета. Потому что в противном случае ему пришлось бы разом отказаться от всех этих «само собой разумеется» или «не вызывает сомнения», или «у святых отцов сказано», или даже «Рамбам сказал», – просто стать заблудившимся, покинутым, ожидающим не знания, а милости, готовым принять все, что продиктует тебе Небо. И при этом – безо всяких условий, что выглядело бы уже совершенно чудовищным, так что отважиться на это были способны, пожалуй, совсем немногие. Вот именно, сэр. Поэтому если время от времени все же случалось так, что на горизонте вдруг возникало нечто, что никак не подпадало под привычные объяснения и норовило опять поставить под сомнение прочность человеческого знания, то лучшим способом избежать этого оказывалась, конечно, волшебное превращение случившегося в уже известное и понятное, для чего требовалось только поскорее найти ему место среди всего прочего существующего порядка. Вот почему можно было быть совершенно уверенным, сэр, что именно это продемонстрировал Габриэль, спросив «И все-таки, почему же она пришла именно к тебе?», надеясь вернуть этим вопросом рассказ Иеремии в привычное и понятное русло, в чем его немедленно поддержал Амос, высказав мнение, что эта женщина пришла к Иеремии, потому что она была еврейкой. Потому что она была еврейкой, Мозес, – простой факт, который объяснял если и не все, то, по крайней мере, многое, ибо он возвращал рассказ к понятному и общедоступному языку, с помощью которого можно было излагать даже самые несоединимые вещи, легко сводя все непонятное к понятному, то есть к тому самому привычному общечеловеческому опыту, истинность которого ни у кого не могла вызвать сомнений, без того, чтобы сам этот сомневающийся не оказался в плену неразрешимых противоречий.
Одним словом Габриэль спросил:
– А все-таки интересно, почему же она пришла именно к тебе?
– Господи, Габриэль, да неужели же не понятно? – сказал Амос. – Потому что она была еврейкой, вот почему. О чем тут спрашивать?
Возможно, что где-то на Небесах, где обитала Истина, и этот вопрос, и этот ответ немедленно были вменены им обоим в праведность.
Впрочем, существовало и еще одно мнение, которое взялся высказать Исайя.
– Возможно, – произнес он, прячась за своей мягкой улыбкой, – она пришла к Иеремии, потому что ей стало стыдно за христиан.
Вот так вот, Мозес. Стыдно за христиан. Этакое пасторальное действие, разыгранное Небесами в паре с доктором Фрейдом. Что-то, напоминающее историю блудного сына, в той ее части, где этот последний стоял, прячась за камнями и не решаясь спустится в долину, где его ждал изнывающий от тоски отец.
– А почему бы и нет? – сказал рассеяно Осия, пытаясь угадать, куда поставит своего коня Иезекииль. – Очень может быть, что так оно и было. В Меморандуме написано: стыдом усмиришь.
Иеремия, однако, не пожелал согласиться ни с тем, ни с другим.
– Я думаю, – он пододвинул свой стаканчик, вновь наполненный до половины жемчужным сиянием, – я думаю, что ей просто стало жаль меня. Я сидел рядом с ней, и мне не хотелось никуда уходить, потому что я чувствовал, что она жалеет меня и что-то хочет для меня сделать, только не знает – что именно. А что, по-вашему, можно было сделать для восьмилетнего мальчишки с Жидовской улицы, которого угораздило родиться не в то время и не в том месте? В конце концов, – сказал он, поднимая свой стаканчик, – она сделала все, что могла – открыла мне мое новое имя и этим навсегда изменила мою судьбу. Мне кажется, что это не так уж и мало,