спросил Иеремия, и глаза его потемнели. – Всемогущий, между прочим, почему-то мог.
На минуту в библиотеке воцарилось молчание.
– Ты что-то не то говоришь, – выдавил из себя, наконец, Габриэль.
– Да плевать я хотел, – сказал Иеремия, наливая себе виски.
Мозесу вдруг показалось, что Иеремия сердится потому, что никак не может найти подходящие слова, чтобы рассказать толком то, что видели его глаза. Потом он сказал:
– Если ты думаешь, что толпа это одно, а народ другое, то значит ты дурак и больше ничего:
– Это, конечно, аргумент, – сказал Габриэль.
– Может, лучше выпьем? – предложил Осия.
– Спасибо за совет, – Иеремия взялся за свой пластмассовый стаканчик. Потом он быстро выпил, никого не дожидаясь, вытер ладонью губы и сказал, обращаясь к Габриэлю:
– Ты бы лучше подумал, откуда они берутся, эти Гитлеры? Или, может, они с неба упали?
– Я этого не говорил, – сказал Габриэль. – В конце концов, есть те или иные исторические обстоятельства…
– К чертовой матери все исторические обстоятельства… Не проще ли признать, что, Гитлер пришел из толпы как ее подлинное выражение? Что толпа его родила для того, чтобы он сказал и сделал все, что она хотела и о чем она мечтала? Мне кажется, это больше похоже на правду, чем розовые сопли по поводу человеческого прогресса.
– Только не надо ругаться, – сказал Габриэль.
Человек толпы, Мозес. Тот, кто лучше других научился выражать ее мысли и чувства, и простые представления о добре и зле, выговаривая их, как свои собственные. Краткий конспект многомиллионной плоти, записанный в таких простых выражениях, что их вполне мог запомнить даже идиот. Гитлер заблуждался, думая, что он – это одно, а орущая и марширующая плоть – это совсем другое, – нечто, чем можно легко управлять, ведя ее за собой куда хочешь. Конечно, толпа послушно шла вслед за тобой, но только потому, что она слышала в словах того, кто ее вел, свой собственный голос, который всегда говорил только то, что она хотела слышать сама, – все эти незамысловатые откровения о скором росте благосостояния или о незыблемости наших исторических границ, о радости труда и близости награды, о происках грязных врагов и нашей непобедимой мощи, о наших детях, которые идут нам на смену, чтобы доделать то, что не удалось доделать их родителям, или о счастье быть причастным к общему делу и общей судьбе. Толпа боготворила фюрера в первую очередь потому, что тем самым она боготворила саму себя, так что фюрер, собственно, оставался фюрером только потому, что он был только ее зримой манифестацией, ее воплощением, ее голосом, ее орудием, ее волей, ведущей к будущим победам и достижениям…
– Господи! – сказал вдруг внутри Мозеса чей-то знакомый голос. – Не мог бы ты вразумительно объяснить нам, зачем Тебе все-таки понадобилось такое количество идиотов? Этих марширующих, вопящих, размахивающих руками, красных от натуги, мечтающих постоять рядом с фюрером, попасть на телевизионный экран или, в крайнем случае, на последнюю газетную страницу, в раздел «Наши победители»? Этих рыгающих, гогочущих, гордящихся своей футбольной командой и дедушкой, который ни разу не опоздал на работу, плюющихся, трусливых, завистливых, не знающих ни милосердия, ни сострадания? – Если уж на то пошло, – сказал Мозес, переходя на шепот и стараясь, чтобы сказанное не выглядело слишком уж грубо, – если уж на то пошло, Господи, то, возможно, при виде этих толп, кой-кому могли бы даже прийти в голову какие-нибудь кощунственные мысли, тем более что и безо всяких мыслей было ясно, что такое количество идиотов не только легко могло бы скомпрометировать саму идею творения, но и стать серьезным испытанием для чьей-нибудь веры, потому что трудно было, в самом деле, представить себе, что Небеса просто бесцельно коллекционировали эти бесчисленные толпы, наподобие того, как коллекционируют фарфоровых свинок или монетки достоинством в один шекель, набивая ими стеклянные банки из-под маринованного салата, чтобы в будущее воскресенье удивить этой коллекцией всегда готовых удивляться гостей…
Но что бы ни ответили ему на это Небеса, факт оставался фактом: никакой фюрер, никакой отец народов не осмелился бы открыть свой рот, если бы толпа уже ни была готова услышать то, что он собирался ей сказать.
Это значило, среди прочего, что, когда приходило время расплаты, то вечные отговорки по поводу невиновности народа, были, мягко говоря, не совсем уместны. Не совсем уместны, Мозес. Они были не совсем уместны именно потому, что они были самой обыкновенной ложью, которая хотела скрыть тот очевидный факт, что толпа, называющая себя «народом», убила шесть миллионов евреев и мечтала заполучить Судеты, Данциг и Мемель, а в придачу и весь остальной мир, без которого желанные перспективы казались не совсем законченными. Впрочем, скрыть это или сделать так, чтобы этого никогда не было, не могли уже ни Небеса, ни преисподняя, ни даже само Время, привычно делающее вид, что брошенные ею кости ложатся как попало, случайно и непредсказуемо.
– Минутку, – сказал Габриэль, – Да погоди ты со своими парадоксами!.. Немцы, в конце концов, осудили нацизм, и ты это прекрасно знаешь. Ты что, слышишь об этом в первый раз?
– Конечно, они раскаялись, – согласился Иеремия. – Потому что проиграли. Еще бы им было не раскаяться. Или ты думаешь, в 45-ом у них были еще какие-нибудь варианты?
– Глупости, – сказал Габриэль.
– Ладно. Тогда представь себе, что Гитлер не начал войну, или что он каким-то чудом ее выиграл, что вполне допустимо, даже если бы ему пришлось продолжить воевать с Америкой. Думаешь, он чем-нибудь отличался бы лет так через десять от тех, кто собирается нынче в Давосе или кормит своих избирателей бесконечными обещаниями?.. Ты дурак, Габриэль. Человек – это скотина, которая уважает только свои инстинкты и силу. Он хочет есть, пить, плодиться и быть не хуже соседа. Поэтому надо смотреть, что у человека внутри, а не на то, в чем он хочет тебя убедить, когда несет с давосской трибуны очередную ахинею на тему «Как поскорее осчастливить всех нуждающихся».
– Это я уже слышал, – сказал Габриэль.
– А ты послушай еще, – ответил Иеремия. – Тем более что об этом написано в Книге, которую ты, возможно, даже когда-то держал в руках.
– И что там написано? – спросил Габриэль, морщась, как будто ему в глаза вдруг попал слишком яркий свет.
– Там написано про евреев, которые отказались разговаривать с Всевышним и переложили эту обязанность на плечи Моше. Помнишь такую историю?
– Точно, – сказал Амос. – В самую точку.
– Случайно, они никого тебе не напоминают, Габи? – спросил Иеремия. – Эти евреи, которые отказались от своего Бога ради комфорта и покоя? Неужели совсем никого?
Габриэль посмотрел на потолок, потом вздохнул и сказал:
– Это все-таки немного другое.
– Это то же самое, – отрезал Иеремия. – Потому что если ты позволяешь, чтобы другой разговаривал за тебя с Богом, значит, ты