водой полагается запасаться самостоятельно.
Я сижу и думаю о том, почему только скаредность и страх могут подвигнуть нас к столь разумным занятиям, которые, строго говоря, разумны лишь потому, что правит всем глупость. Почему бы нам не воспользоваться своим разумом для установления мира, своим инстинктом – для сохранения жизни? Мирная жизнь людей не обязательно ведь должна столь сильно отличаться от мирной жизни птиц, как мы склонны полагать. Их музыкальное деление местности, так чтобы каждый индивид мог позаботиться о себе и, значит, нести заботу о продолжении рода, – в общем и целом явно лучшая идея, нежели наше экономическое деление.
Это просто смешно, разве можно это сравнивать, люди не птицы, а если и птицы, то по большей части хищные.
Но именно в этом всё и дело. Все люди – это воробьи, жаворонки, чижи, попугаи и тому подобное. Они жертвы случая. Но долго и поучительно в качестве жертвы не прожить, если не выработать всеобщую систему предупреждений, не приобрести детальное знание своей территории с сетью убежищ.
январь 84
Идёт снег: видимость сильно ограничена.
Если в прежних войнах сотнями гибли солдаты, а своих мертвецов оплакивали мирные жители, то теперь в случае войны, вероятно, миллионами будут гибнуть мирные жители, солдаты же останутся в живых – они и оплачут мертвецов.
Да и как иначе? Ведь после того, как жизнь в тылу будет полностью парализована, а то и вовсе уничтожена, и солдатам тем самым станет нечего защищать, то выжить любой ценой будут стараться именно они, во множестве стекаясь, чтобы закопаться в своих подземных бункерах.
Во всяком случае, у них имеются противогазы, и дозиметры, и защитные костюмы, а уж провиант у них точно есть. Я так и не поняла, помнят ли они о том, чтобы запастись водой; да нет, вода-то у них точно будет, наверное, у них даже сыщутся такие машины, которые из зловонного отравленного снега смогут добыть жидкость, по свойствам напоминающую воду.
январь 85
Идёт снег, снегом заметает все следы.
Мы окольными путями идём на курсы защиты всех и каждого от всех и каждого. Курсы сопротивления всем и единомыслия со всеми. Обструкции, саботажа и ледяной вежливости. Пока идёт снег и все следы заметает снегом. И пока атомная гонка бродит по заснеженной Европе, мы всё сидим, примёрзнув к экранам, и смотрим, как снег, несмотря ни на что, идёт, заметая все следы.
Идёт снег: видимость сильно ограничена. Мы не смеем отойти от телевизора. После того, как атомная бомба упала в горное ущелье в Иране, и тем более после того, как фолькетинг проголосовал за ограничение участия Дании в НАТО, а Хейг мимоходом, отодвинув в сторону журналистов, сказал, что для НАТО невозможно принимать во внимание «однобокое решение маленькой страны», и после того, как был закрыт Ормузский пролив, после того, как не стало нефти, после того, как мы начали замерзать, телевизор работает не переставая. Он греет, и он, во всяком случае, создаёт ощущение боевой готовности. И пока мы видим атомный взрыв на экране, мы знаем, что это не у нас. Пока у нас ещё есть надежда, что нам привезут противогаз, на который мы все вместе сумели скопить денег. Пока мы можем сказать, что где жизнь, там и надежда. Нам, возможно, что-то удастся придумать. Ибо никто не обладает монополией на смерть.
Состояние тайны
Hemmelighedstilstanden, 2000)
Уильям Блейк. Ньютон. Гравюра на меди. 1795.
Оригинал выполнен пером и акварелью
Тень истины
Взгляд первый. То, что я вижу, пожалуй, напоминает классический образ героя. Греческий атлет, несущий весть. Под вечер в горах, наверное, где-нибудь между Спартой и Афинами, гонец присел на краю дороги и развернул свой свиток. Может быть, чтобы сверить маршрут, кратчайший путь между исходной точкой и целью, может быть, чтобы перечитать послание – во всяком случае, чтобы успеть сориентироваться, пока не наступила кромешная тьма и прежде чем он помчится далее. Образ героя – в пути, с насущной вестью. Но разве не удивительно, что небеса как будто из камня? Разве не удивительно, что дорога, на которой развернут свиток, похожа на морское дно? И разве не удивительно, что растения на скале напоминают водоросли? Во всяком случае, впечатление такое, будто нечто вроде медузы, актинии или каракатицы укрылось под скалой в преддверии темноты.
Взгляд второй. Есть ли связь между классической фигурой героя, едва обозначенным подводным миром и каменным небом на заднем плане? Поиск ответа я начинаю с названия гравюры. То, что я вижу, следует дополнить тем, чего я не вижу. Вижу я, разумеется, этот свиток с чертежом из греческой геометрии, – я полагаю, что его следует доставить из одного места в другое. Но в то же время мне не избежать ощущения, что за тем, что я вижу, стоит имя. Точнее, два имени. Ньютон – имя, ставшее названием гравюры, и Блейк – имя автора гравюры, который сделал гравюру символичной, назвав её «Ньютон». И значит, герой не просто нёсся из Спарты в Афины или наоборот – он нёсся по всему пути европейской истории, пока в 1795 году Блейк не поместил его на этой обочине в образе Ньютона, – обнажённая фигура человека, которому уже недостаточно просто свериться с посланием и с маршрутом, нет, он конструирует само послание, он сам и есть тот путь, которым послание следует. Мы ведь знаем, что Ньютон, так сказать, во время передышки на бегу изменил всю нашу картину мира. Но эта перемена и связана с образом открытого небесного пространства. С незримой способностью планет перемещаться сквозь нечто, похожее на ничто. Так почему же Ньютон помещён под небом, похожим на застывшую лаву? Почему же он сидит в столь напряжённой позе на скале, похожей на вулканический риф? Неужели он не заметил эту каракатицу – или что это там за подводное чудище, – с которой он поделил этот мир?
Взгляд третий. Я продолжаю поиск разгадки гравюры, теперь вне её – в энциклопедиях, справочниках и т. д. Разумеется, созданный Блейком двойственный образ греческого атлета и Ньютона внешне не похож на того Ньютона, которого мы знаем по прижизненным портретам, в кружевной манишке, бархатном камзоле и завитом парике. Но я верю Блейку на слово, что этот обнажённый атлет и исчислитель есть не кто иной, как физик, астроном и математик Исаак Ньютон, кембриджский профессор, директор Королевского монетного двора и президент Королевского общества, первооткрыватель