class="p1">Перенося обоснование того, что мы трудимся, в мир, сотворённый человеком, где важен результат (и чем он важнее, тем убедительней обоснование), происходит обожествление самого этого переноса и его важнейшего средства – капитала.
Капитал становится чистой энергией. Он становится абсолютным «потому что». Можно сказать, что капитал стирает образ той причинной связи, которая должна направлять нас как людей в нашем труде и совместной жизни, и, поступая так и превращая свой принцип «у кого всего много, тому всего мало», проекцию бесконечного числового ряда, в змея, сторожащего темницу с заключённой истиной (порядок/свобода/красота), капитал прогоняет не трёх сказочных богатырей, а миллионы молодых людей сквозь миллионы испытаний, пока они наконец (и всякий раз, когда начинается борьба за освобождение труда) не доберутся до змея и не начнут напрямую корчевать корень зла. Но: в жизни всё совершенно не так, как в сказке, змея не удаётся полностью победить, хоть в сказке зло покоряется добру; ибо в силу самого охраняемого сокровища змей находится по ту сторону добра и зла; но дело не только в этом – взамен отрубаемой головы у змея вырастает три, ведь в рубящем мече изначально заключён тот же принцип – проекция бесконечного числового ряда: «у кого всего много, тому всего мало», что составляет сущность змея; это принцип самой жизни, энергия, связанная и превращённая в пародию на себя.
Несмотря на эту пародию на сказку, где добро никогда не сможет победить, делать остаётся лишь одно: продолжать требовать прибавки «5 эре» к почасовой оплате, продолжать требовать улучшений условий труда, продолжать требовать сокращения рабочего времени, а сверх того – уже как пародии на пародию – продолжать требовать работы.
Но – и это самое важное – продолжать требовать, чтобы вся эта бессмыслица рассматривалась как пародия, каковой она и является.
Последний и решительный бой идёт уже не из-за отношений капитала и труда прежде всего потому, что труд свёлся к работе по найму, к гротескной пародии, к издевательскому подражанию движению капитала по узкой тропинке.
(И не стоит обольщаться тем, что работа по найму имеет ряд привлекательных побочных действий, если можно так выразиться: я тренирую своё тело, я нахожу, на что потратить те силы, которые у меня есть, я реализую себя в своём труде, с пользой препровожу время, и мне не требуется даже придумывать, как бы его убить, потому что время надо же как-то убивать.)
Всё указывает на то, что решительный бой кипит из-за отношений между капиталом и энергией.
Дистанцироваться от борьбы государств за энергию и полезные ископаемые – самого конкретного выражения того стираемого капиталом образа – значит бередить рану.
Пока мы отождествляем себя с работой по найму или, скорее, с зарплатой и теми вещами, которые мы мечтаем (может быть, по чьему-либо наущению) на неё купить, мы лишь слегка царапаем зажившую рану, частью которой мы сами и являемся.
Но в той же мере мы можем отождествить себя с энергией – источником радости в этом мире – и в той же мере мы можем обрести надежду, что нам удастся отринуть ту фикцию, при которой капитал в нашей жизни обретает роль защитника практически каждого нашего движения.
Вольно парафразируем: «Вы нефть земли; если нефть потеряет свою силу, то чем вы будете топить?»*
Пока капитал определяет, что такое труд, каждый вынужден упражнять своё и без того уже хорошо развитое умение использовать чужой инстинкт самосохранения.
Мы хорошо знаем, что это неправильно. Мы хорошо знаем: определение того, что такое труд, было дано и продолжает уточняться биологическим пространством как целым. Мы же слишком глупы и трусливы, чтобы к этому прислушаться. Всё оказывается слишком запутанным и ненадёжным, когда нет совершенно ничего абсолютного, за что бы можно было ухватиться.
Многослойный образ, непрестанность взаимного динамического равновесия всего, непрерывное стремление искать приближения к истине, как будто речь идёт о великом эротическом искусстве, – это не для нас.
Мы скорее сядем в нами же воздвигнутые тюрьмы, чтобы и дальше играться с абсолютной истиной: если ты не рабочий, значит, безработный, если ты не ребёнок, значит, взрослый, если ты не используешь инстинкт самосохранения ближнего твоего, значит, тебя самого будут использовать, и т. д.
Но что, если мир в эротических приближениях и есть единственный сущий, что, если молния, которая время от времени низвергается (как будто совокупление связано с чем-то вроде общего инстинкта самосохранения), – если эта молния единственный мимолётный, непостижимый для нас след истины. Ирреализовать эту истину и значит работать. Это и значит, что человек под своим трудом понимает нечто – нечто более или менее неопределённое, как выражение чего-то определённого, чего человек не в силах себе представить.
Я прихожу в лес и не понимаю, отчего растут деревья, удивляюсь тому, что деревья вообще существуют, могу назвать тому множество подходящих оправданий, как то: кислород для воздуха, тень от Солнца, топливо на зиму, бумага для газет, и вообще это красиво, но отчего они растут – нет. Я валю дерево. Остаётся пень. На земле лежит ствол. Я тут же вижу, что пень – это стол. Я сажусь на ствол. И он становится стулом. Я утаскиваю ствол к себе домой и делаю «настоящий» стол и «настоящий» стул. Но если они непременно должны быть «настоящими» так, чтобы можно было провести чёткую грань между ними и гарнитуром из пня и ствола, который остаётся равным срубленному дереву, они должны, уже и в новом обличье, продолжать вызывать всё тот же вопрос: отчего вообще существуют деревья? Такие слова, как добротная работа, вдумчивость, стиль, радость труда, все вместе указывают на нашу попытку сохранить то первое удивление, перенести его в мир, сотворённый человеком, и добиться здесь его символического присутствия.
И если нам не будет помехой наша гордость по поводу того немалого мира, который мы сами построили и который является нашей предварительной оценкой того, что поддаётся познанию, нам следует вернуться к нашему исходному пункту и посадить дерево. В благодарность за то удивление, которое дарит мне энергию и способность различать между хорошим и дурным.
Так это просто и так трудно.
Именно это удивление и есть та цена, которую мы платим, когда мы уступаем желанию капитала навязать своё определение труда.
Для содействия общественному благосостоянию следует стремиться к тому, чтобы каждый трудоспособный гражданин имел возможность работать на условиях, обеспечивающих его существование (Конституция, § 75, ст. 1).
Пока порукой существования рабочего является капитал, эта порука останется чистой пародией. Маленьким безумным вечным двигателем, в котором страх перед будущим и жажда досуга кружатся, подстёгивая друг друга.
Рабочий