Юпитера, а то и вовсе вне пределов Солнечной системы.
А как же с искусством?
Есть ли и здесь нечто, что можно назвать непреложностью, течением, зовом искусства?
Возникает ли искусство с той же непреложностью, которая порождает пчелиные соты, пение жаворонка и танец журавлей?
Является ли оно выражением естества, проявляющимся с неизбежностью, как дополнение к уже существующему? Природный феномен, как все прочие, который с естественной неизбежностью сам по себе пробивается, используя человека лишь по случаю в качестве орудия производства?
И является ли оно для человека столь же непреложным условием поддержания жизни, как соты для пчёл, пение для жаворонка и танец для журавля?
Согласимся, что нелегко назвать Микеланджело орудием производства.
Но ведь он не станет менее великим, если сказать, что искусство раскрывается через него, нежели что он раскрывается через искусство. Верно ведь и то и другое.
И в этом едином и неделимом раскрытии и Микеланджело, и искусство связаны с таинством непреложности природного феномена.
Пусть всё случайно и непостоянно – это так, лишь поскольку существует и порядок.
Лишь поскольку сквозь переменчивое и непредсказуемое в любой момент могут проступить порядок и красота.
Ибо хоть и нельзя войти дважды в одну и ту же реку, всё же существует река имярек, Ганг, Миссисипи или По, в которую мы входим.
Вся быстротечная изменчивость, несомая изменчивостью вечной. Микеланджело как рябь на поверхности искусства.
Можно сказать, что непреложны не отдельные произведения искусство, но искусство как таковое.
Как разговаривали первые люди, так говорим и мы, сами не замечая, как получается, что наша речь преображается, становясь ритмичной, становясь песней или стихами, не просто воскрыляя, но и становясь торжеством по случаю воскрыления.
И точно так же все обычные движения, производимые нами, могут взять и преобразиться в танец.
И в звуках инструментов, которые мы используем при работе, мы вдруг слышим музыку, которая уносит нас и не смолкает, пока мы продолжаем работу или оставляем её ради музыки.
Вот так, поскольку работа наших чувств никогда не прерывается, на нашей кухонной утвари появляются орнаменты, на наших тканях появляются цвета и узоры. И мы делаем игрушки для наших детей, и могилы для наших усопших, и всё это оказывается жизненно необходимым.
Ибо если и ветер может чертить на воде и на песке, шелестеть листьями и завывать в печной трубе, гнать облака так, что те и танцуют, и умирают, то и Микеланджело может и чертить, и рисовать, дуя при этом в свирель, и видеть ещё не созданное как сонм кишащих видений.
Вопрос состоит в том, может ли человек отказаться от постройки лодки, если он видел, как плавает деревяшка, и вдобавок убедился, что она может поддерживать на плаву его самого.
Можем ли мы вообще обойтись без искусства, если уже единожды оно в чём-то возвысило нас, пусть даже в шутку и лишь на время, но тем указав нам на неделимую целостность Вселенной.
Разумеется, можно просто брать и пить воду из-под крана. Но единожды увидишь струю воды, бьющую из пасти льва, рыбы или дракона, клюва лебедя или уст божества – и тебя уже не оставит жажда воды, бегущей из фонтанов, независимо от того, сколь доступен обычный водопровод.
И дело не в развлечениях. А в том, что они могут восприниматься как части нашего повествования о мире, в котором мы доносим друг до друга, в рисунках, знаках, персонажах, фигурах, мысль о том, что существует, хоть и скрыт, гармоничный смысл мира.
Смысл, независимый от того, знаем ли мы, что обозначают отдельные элементы повествования. Ибо смысл может выступать столь же ясно, возможно, даже ясней и твёрже, непосредственно и беззнаково, как, например, в музыке или в абстрактном искусстве.
Хотя и отдаление искусства от чистой фиксации реальности проходило не без проблем.
Как, например, изобразительное искусство двигалось к абстрактным образам самой подвижности, пронизывающей реальность.
И изображало не сами вещи, а отношения, в которых состоят вещи. Те трещины и смещения, которые создают или не создают гармонию.
И создавало образы, указывая на ту бесстрашную радость от попыток понять сосуществование цветов и форм.
Поговаривали: такое кто угодно смог бы нарисовать. С тем же успехом такое могла бы нарисовать обезьяна. Такое мог бы нарисовать и мой ребёнок. Да, такое легко могла бы и я сама нарисовать, если бы только посмела.
И это одновременно и верно, и совершенно неверно.
Как бы то ни было, непреложность искусства в том и выражается, что все мы одновременно и можем рисовать, и верим в то, что можем рисовать, и в общем и целом способны проделать часть пути.
Поэтому можно счесть наградой, если художник взял и нарисовал то, что мог бы нарисовать всяк и каждый.
Тот самый всяк и каждый, обезьяна, ребёнок – да кто угодно, ибо и они являются частью художника. Ибо и они постоянно вырываются наружу. Даже в Микеланджело. Даже тогда, когда он рисует то, что не мог бы нарисовать никто другой.
То, к чему я веду, это общность и различия всего сущего на Земле.
Наши навыки, наше развитие и познание как единый проект.
Камни и насекомые, тропические леса, сообщество людей и ярусы облаков как единая непреложность.
Если бы мы не умели петь, играть и танцевать, если бы не умели рассказывать истории и повествовать друг другу о мире, мы никогда бы не смогли понять мир, и тем более мир не смог бы понять сам себя через нас.
Можно сказать, что всё знание, которым мы обладаем, собрано в великих произведениях искусства.
Поэтому и невозможно представить научное творчество, которое не основано на смутных воспоминаниях детства, на опыте общения с природой, литературой, музыкой и т. д. – на всём, что подвигло нас к удивлению, что мы вспоминаем неосознанно и что вселяет в нас желания и надежды, что мы любим, чему поклоняемся, частью чего мы себя ощущаем. Но и на том, что мы ненавидим. И на самом факте, что мы что-то ненавидим, что-то можем разрушить и умереть сами. И убить.
Где-то в первом томе своих воспоминаний «Die Fackel im Ohr» («С факелом в ухе») Канетти рассказывает, как он во Франкфурте проводил целые дни перед картиной Рембрандта «Ослепление Самсона», чтобы познать самого себя. На картине мы видим, как солдаты выкалывают Самсону глаза, а позади торжествует нанявшая солдат Далила.
«Я часто стоял перед этой картиной и учился тому, что такое ненависть. Я рано её испытал, слишком рано, мне было пять лет, когда я хотел зарубить своего