леса́ это занимает гораздо меньше, нежели нас. Мы-то не обладаем способностью, умерев, восставать из праха, а если взглянуть на семена растений, пролежавшие в египетских пирамидах и взошедшие в наши дни, можно исходить из того, что деревья просто укроются в земле и прорастут снова, когда придёт время, как только исчезнет загрязнение воздуха – и люди. Деревья выживут, но при таком сценарии скорее вместе с тараканами, чем с нами.
Говорить так, конечно, нехорошо. И всё же. Это показывает, что мир в действительности может и читать, и быть прочитанным. Что возможен сбор впечатлений, как сбор винограда. Что возможна жатва знаков, как жатва пшеницы. Что мы как люди можем считывать множество знаков, от движения звёзд и облаков, через перелёты птиц и миграцию рыб, вплоть до муравьиного языка и водоворота в кухонной мойке. Всё от астрономии и незримой химии до биологии в её связи с климатом. Но читать могут и муравьи. И деревья читают и в течение секунд узнают, когда им следует поникнуть листьями, если под угрозой их цветение.
И всё же мы уникальны, но лишь постольку, поскольку уникальна Земля. Ведь это Земля в своей биосфере разработала проект, именуемый человечеством. Которое уникально не столько потому, что поблизости, в нашей области мирового пространства, нет другого человечества, подобного нам, и не столько потому, что мы способны считывать мировые знаковые системы и пытаться перевести их на наш собственный язык, и уж тем более не потому, что мы можем прочитать саму естественную и историческую эволюцию этой читаемости, – нет, если вдуматься, то уникальны мы лишь потому, что используем слово «Бог».
Ибо мы можем представить себе, как мы сами, завершив прочтение самих себя и всего остального в придачу, в конце концов достигнем предела читаемости. И возможно, именно эта пограничная линия, предвосхищаемая нами, и делает нас уникальными. Там вдали у этой пограничной линии, лежащей на самом деле в глубинах нашего рассудка, мы и ведём между делом эту беседу между читаемостью и нечитаемостью, которую мы эмпирически именуем Богом.
И ведём мы её уже очень долго. С тех времён, когда у нас ещё не было письменности. Может быть, почти с тех времён, когда не было устной речи. Во всяком случае, с тех времён, когда мы ещё ни устно, ни письменно не сочинили первого стихотворения, ибо стихи заложены в нас изначально – собственные стихи Вселенной.
Между делом мы не раз пытались уловить эти стихи, и мы называли их как угодно, от откровения до науки. С тех пор как явились миру первые священные писания, например Библия, до Новалиса, затем до Малларме, а в науке и вплоть до новейших теорий о структуре Вселенной, существовало представление о книге мира, той книге, которая способна выразить всё и тем самым является логическим завершением беседы между читаемостью и нечитаемостью, вписанной в слово «Бог».
Представление, вечно подпитываемое собственной нереализуемостью. Библия, безусловно, называется откровением, но это откровение ограничивается тем, что мы смотримся в него как в зеркало, видя загадку, но в своё время посмотрим и лицо в лицо – когда-нибудь, когда открываемого мира больше не будет.
И также, когда Новалис пытается отыскать всеохватывающий сплав слова и феномена – «Das Äußre ist ein in einen Geheimniszustand erhobenes Innere» («Внешний мир есть возведённый в состояние тайны мир внутренний») – и подходит вплотную к формуле архетипической книги, его труд разрастается всё более беспорядочно, ибо чем больше он собирает, чем больше во всё это вчитывается, тем больше, кажется, всё рассеивается, так же точно, как впоследствии у Малларме начинают говорить скорее паузы между словами, чем сами слова.
Также и предпринимаемая наукой попытка написать книгу мира во всей целостности состоит в создании постоянно пересматриваемых теорий возникновения, устройства и эволюции Вселенной, теорий, которые возникают на самой пограничной линии, где беседа между читаемостью и нечитаемостью только и может вестись на языке теорий хаоса, фракталов и суперструн, – но лишь потому, что слово «Бог» слишком уж навязло в зубах.
Но как буквы в книге сами никогда не прочтут эту книгу, так и нам никогда не прочитать мира. Буквы, разумеется, даже и не попытаются читать. Мы же, напротив, не можем не продолжать чтения. И с нами вечно будет происходить то же, что и в знаменитом рассказе Борхеса о карте, которую чертили всё крупнее и подробнее, которая в конце концов приняла размеры целого мира, покрыв собой то, что на самом деле должна была раскрыть. В масштабах человека карта может быть сокращением. Так же, как язык может быть сокращением для читаемости мира как таковой. Поэтической аббревиатурой для всех лексем Вселенной, в чьи соотношения и подвижки мы не можем не вчитываться. Тем, что Новалис называет «das seltsame Verhältnisspiel der Dinge» («удивительная игра между соотношениями всех вещей мира»). Эта игра соотношений проявляется в любых самовоспроизводящихся системах и их переплетениях. С точки зрения мира людей, прежде всего в языке и математике и в их переплетении в нас. Помимо прочего, в форме стихов.
Если теперь мы делаем вид, будто Вселенная может прочитать и написать самоё себя, то мы являемся строками стихотворения, называемого теорией Большого взрыва. Когда родилась Вселенная, произошло вот что: всё, что в начале было спрессовано почти в ничто (где-то между 0 и 1), взорвалось и начало расширяться во всех направлениях, движение, которое будет продолжаться, пока расширение не станет столь большим, что покажется, что всё исчезло и вновь обратилось в ничто или почти в ничто. В общем, ещё один образ. Или стихи, которые находятся где-то далеко в нечитаемости, и одновременно с этим мы на нашем человеческом языке пытаемся сказать, что они смогут прочесть себя.
Но пишутся ли стихи так или этак, делаю ли я вид, что пишу я или пишет язык, беру ли я и попросту читаю мир или говорю, что я часть мира, читающая мир, а стало быть, мир читает себя, я есмь и пребуду наивным читателем, жителем Земли, которому никогда не увидеть свой мир снаружи. И мои стихи будут так же относиться к Вселенной, как глаз к своей сетчатке. В любом случае глаз видит. И продолжает чтение.
Наше повествование о мире
У природы своя непреложность, своё течение, свой зов.
Цветок не может ни с того ни с сего застыть, решив не цвести.
Ребёнок не может, передумав рождаться, остаться жить в уютном чреве.
Так же и Земля не может, сменив орбиту, сделать один оборот вокруг