Читать интересную книгу Стихи и эссе - Ингер Кристенсен

оттачивать, улучшать, но о братстве нельзя ни договариваться, ни принимать постановлений, ни предписывать обязательных к исполнению законов и нормативных актов. «Возлюби ближнего своего, как самого себя» никогда не могло стать § 1 ст. 1 никакой конституции, пусть даже самой демократичной. Я представляю себе братство, выражающееся непосредственно, без чрезмерных знаков внимания, почти как если бы речь шла о чем-то противозаконном, – как нечто почти спонтанное, не связанное никакими рамками, как если бы мы продвигались по незнакомой местности, испытывая полное доверие к первым попавшимся на пути людям.

Доверие как основа демократии.

Демократия означает власть народа – народ правит сам собой, поскольку в обыденной жизни люди управляют сами собой.

Особый образ правления, который в идеале характеризуется тем, что он же является и образом жизни.

Если люди в своём общежитии должны управлять и собой, и друг другом, то возникают своего рода мемы как особые силовые поля между демократией как образом правления и демократией как образом жизни.

Существуют три слова, обладающие в нашей культуре особым статусом, а именно: свобода, равенство и братство. (Впрочем, самое эффектное совпадение между демократией как образом правления и демократией как образом жизни в настоящий момент, кажется, ирреализуется там, где братство является сестринством.)

И в общем-то, нет ничего удивительного в том, что из этих трёх слов: свобода, равенство и братство – лишь свобода и равенство могут и должны получить точное, законодательно закреплённое определение.

Это связано с тем, что три эти величины как образы жизни ведут себя совершенно по-разному.

Братство как образ жизни, будучи последовательно реализованным, повлекло бы идентичность демократического образа правления и образа жизни. И речь идёт, стало быть, об ирреализации. О выражении отношений, являющихся главенствующими в такой мере, что, даже будучи слепо реализованными, они будут представлять собой ирреализацию.

Свобода же, будучи реализована последовательно как образ жизни, повлечёт максимально возможное неравенство, точно так же как и равенство, реализованное последовательно как образ жизни, повлечёт максимально возможную несвободу.

И значит, свобода и равенство должны именно не реализоваться, а ирреализоваться по отношению друг к другу, а в совокупности опять же ирреализоваться по отношению к братству, которое, будучи само живым процессом, выражается как ирреализация общей памяти о первоэлементах бытия.

И значит, в определённом смысле братство становится предметом естествознания. Так же, как Новалис пишет о том, что «естественные науки более не должны изучаться по разделам или дисциплинам – они должны стать континуумом, историей, органичным растением – деревом – или животным – или человеком».

Братство – называемое также социализмом (от лат. socius – товарищ, общий, совместный), должно поэтому стать «человеком».

И поэтому я полагаю, что идея демократии состоит в парламентаристской ирреализации этого понимания социализма.

Идея того, чтобы люди правили сами собой, состоит в том, чтобы они стали братьями в процессе разговора.

Мы могли бы, например, поговорить о равенстве, как говорил Уолт Уитмен, «как если бы оно вредило мне, давая другим такие же шансы и права, как и мне, – как если бы оно не было обязательным условием для моих собственных прав, которыми все другие владеют, как я».

Мы могли бы, например, поговорить о свободе как о нашей принадлежности к единой общности. А значит, и о расширении ответственности индивида практически до абсурда, до того, что не только все вместе, но и каждый лично несёт ответственность за каждое преступное деяние, хоть бы даже оно и было совершено совершенно другим, посторонним человеком.

И мы могли бы поговорить о братстве как о потребности получить подтверждение реальности любви в этом мире ещё до того, как мы узнали друг друга. Смесь эгоизма и любви, поскольку тут выражается причастность, принадлежность к общности с этим миром.

Где невозможно выдумать себя самого как человека свободно, ответственно и с чистого листа, а можно лишь следовать человеческому образу и подобию, воспроизводить их, что и будет стремлением к истине, заложенной в нас с рождения.

Я человек в своём неизменном облике, но лишь в определённых ситуациях я похожу на человека, равна человеку.

«Наконец-то ты более или менее стал похож на человека», – говорят родители, когда необузданный ребёнок появляется чисто вымытым и причёсанным, после того как ворвался в дом в образе какого-нибудь борова со своих нецивилизованных игрищ.

Цивилизация, культура облагают своих членов чем-то вроде налога (это может быть всё, что угодно, – от напомаженных волос до религии), и случайность того, что я человек, должна быть оплачена необходимостью не просто обладать человеческим обликом, но быть равной человеку.

И вот в культуре бытует представление о том, что люди должны равняться людям, а не просто называться людьми, – и тем самым установлена цель, равенство человеку.

Каждый индивид решает сам, как ему достичь равенства человеку, но, поскольку равенство предполагает сравнение, каждый индивид должен быть готов равняться на образец, и притом так, чтобы это было заметно другим.

А раз цель культуры в том, чтобы каждый индивид ежедневно стремился достичь равенства человеку и в то же время к этому же непрестанно стремились все люди, возникают два разных вида движения к достижению этой цели:

с одной стороны, индивид (или меньшинство) пытается найти равенство, равняясь на равенство прочих (или на большинство), с другой же стороны, все прочие (или большинство) пытаются включить в это равенство как можно больше различий в качестве альтернатив, так чтобы цель была достижима не для одних лишь избранных, а для всех, по отдельности и сообща.

Если это осмотическое движение между различиями и равенствами не поддерживать в качестве живого процесса, в культуре начинается застой.

Но именно это и есть культура: регулировка живых процессов, например, когда пашут землю, которую красит Солнце, или люди пытаются найти справедливость, то есть пытаются жить правильно.

Регулировка различий и равенств.

Мы рождаемся со знанием о мире, с единой и неделимой идеей мира, с приверженностью к миру. В тот самый момент, когда мы открываем глаза, мир присутствует во всей своей реальности. И здесь-то я и начинаю ирреализовать саму себя. Со своей исключительной приверженностью (всем тем, что обеспечивает мою коммуникацию с другими) я осознаю мир одновременно и в том качестве, в каком он есть, непрерывно имеет место, и в том качестве, в каком он места не имел. Не имел места ранее. И это не-место всякий раз, когда рождается человек, можно с полным правом назвать утопией.

Я полагаю, что мы ещё в состоянии наблюдать за вещами внешнего порядка, распознавая или отмечая различия и равенства, но требуется исключительная чуткость, способность мыслить множество вещей одновременно, чтобы