приятеля. Но ты ещё не обладаешь знанием о том, что испытываешь её, сначала ты должен увидеть её у других, – лишь тогда ты её узнаешь.
Настоящим знанием становится прежде всего то, что ты сам испытал ранее. Ты ещё не можешь назвать её словом, и она годами живёт в тебе, и вдруг её образ встаёт перед глазами, и то, что охватывает других, воссоздаётся в тебе как воспоминание – теперь она настоящая».
Когда пишешь поэзию, начальный толчок часто может дать медитация о языке.
И именно эта сосредоточенность на словах, самих по себе почти беспредметных, на их сочетаниях – может оживить память.
А в дальнейшем и читатель сможет оживить свою память.
Так мы начинаем жить в едином языковом процессе, где наши переживания и творчество неразрывно переплетены.
В том, что я могу видеть, но видеть могут и меня. И в том, что я могу видеть себя. И видеть, как я вижу. И видеть, как я вижу себя. Или как другие видят меня. Которые сами видят и которых кто-то видит. Одно это содержит в себе росток непреложности искусства.
«Этот водопад образов – вправду дом?»
Это цитата из моего собственного сборника стихов «Апрельское письмо», но изначально это были слова моего сына, которому тогда было шесть лет, – он произнёс их, когда смотрел телепередачу об индийской архитектуре.
Показывали храм Шивы в Мадурае – камера медленно скользила по этому потоку фигур, покрывающему стены здания. «Вот этот водопад образов – вправду дом?»
Да, вправду. Нужно лишь воочию увидеть водопад. Или же знать, что́ это. Знать, что есть нечто, называемое образами. И нужно уметь видеть образы как живой поток в противоположность нашему изначальному пониманию дома как потока застывшего.
И этот стекающий по дому поток образов, поток сознания, можно назвать и пчелиным ульем, и песнью жаворонка, и танцем журавлей.
Ибо, будучи человеком, невозможно не быть частью творческого процесса, где исток, становление и итог неразрывно связаны.
Здесь, в нашей непреложности.
Шёлк, пространство, язык, сердце
Шёлк – это существительное. Все существительные очень одиноки. Они как кристаллы: каждое обволакивает свой кусочек нашего знания о мире. Но вглядись в них – и сколь бы разной ни была их прозрачность, рано или поздно это знание проступит. Произнеси слово «шёлк», и оно, отзвучав, исчезнет, но останется эхо твоих ощущений, твоей памяти, твоего знания. Напиши его на листке бумаги, и оно останется неподвижным, хотя твои мысли и чувства будут на пути к самым отдалённым уголкам мира. И смысл одиночества существительного именно в том, что оно так и будет покоиться само в себе, как если бы оно было единственным сущим словом. Как если бы «шёлк» было единственным словом, и потому в его власти было бы взять и пробудить наше имманентное знание не просто о шёлке, но о мире как таковом. Даже о забвении. Попытайся забыть слово «шёлк», и тебе напомнит о нем летнее небо – только взгляни на него – или лепесток цветка, или плёнка между мускулами разделанной курицы.
Шёлк я обнаружила у Лу Цзи* в его «Ars Poetica». Он родился в Китае в 261 году от Рождества Христова, был казнён в возрасте 42 лет в 303 году. Как и его родители, он был военным высокого ранга; тем не менее казнили его без промедления, когда в ожесточённой битве у реки Янцзы он потерял столько солдат, что тела их перекрыли речной поток. Десять лет из своей короткой жизни он прожил отшельником, углубившись в изыскания. После себя он оставил 300 стихов и эссе, среди них небольшую книжку о писательском искусстве, где я и обнаружила шёлк.
«В одном-единственном метре шёлка содержится бесконечное мировое пространство». Так писал Лу Цзи. Он пишет китайское слово, обозначающее шёлк, выводит его своей кистью, вероятно, как и чаще всего до этого, как раз на шёлке. Своим мысленным взором я так и вижу, как он сидит, уже обмакнув кисть и готовясь её занести, – и вслушивается и всматривается внутрь себя, пока единственное, что доступно его взгляду, – это шёлк, чистый и безграничный, бесконечное мировое пространство, – и в этот момент он и вправду заносит кисть и пишет слово «шёлк».
Шёлк, наверное, был голубым. Все прилагательные очень беспомощны. Сами по себе они никогда ничего не представляют. День за днём они могут пристраиваться ко всем встречным существительным. Так «голубой» может пристроиться и к небу, и радужке глаза, и к цикорию, и колокольчику, и к сульфату меди, и к отражению неба в озёрах и морях. То же, если бы шёлк был белым. «Белый» могло бы пристроиться к снегу и рису, к лилиям и жемчужинам, и к мясу варёной рыбы, к звёздам и зубам. И шёлк, белый он или голубой, с помощью одного из этих беспомощных прилагательных уже сумел отринуть своё одиночество в качестве существительного и находится теперь на пути к снегу или небу, цикорию или жемчужине, и далее в бесконечное. Или же бесконечное на пути в шёлк. Возможно, мне следует сказать «мнимо бесконечное». Или дело обстоит таким образом, что бесконечное включает и то, что лишь мнится бесконечным? Ведь, например, и самую длинную в мире шёлковую нить нельзя было бы назвать мнимо бесконечной, не существуй представления о бесконечном.
Лу Цзи, безусловно, это знал, ибо вся его жизнь прошла с шёлком. Его семья была весьма преуспевающей, она владела и необъятными рисовыми полями, и тутовыми рощами в дельте Янцзы, и бамбуковыми рощами на нагорьях у озера Гуанчжоу. Конечно, Лу Цзи прекрасно мог бы написать слово «шёлк» и не думая о тутовом шелкопряде; но, скорее всего, он о нем думал – думал, наверное, прежде всего о шелковичном черве, живущем на листьях тутового дерева, и ткущем шёлк, и окукливающемся в маленький шёлковый кокон. Наружная ткань кокона сильно спутана, внутренняя плотная, почти как пергамент, ткань посредине тонкая и лучшая для производства шёлка, но она соткана из единой шёлковой нити длиной около 4000 метров. Так что, пожалуй, Лу Цзи никогда не смог бы написать слово «шёлк», не вспомнив об этих 4000 метрах шёлковой нити во всяком коконе. Лето за летом он наблюдал, как тысячи шелковичных червей в тутовой роще, перемалывая тутовые листья, преображали их в сплетение мнимо бесконечных шёлковых нитей. Мнимо бесконечных или бесконечных? Возможно, Лу Цзи просто убедил себя, что мнимо бесконечное – это то, что выглядит так, как выглядело бы бесконечное, если бы