и познавший немало: и учение Будды и Дао, и индийскую мудрость и даже суфизм — и учения наших забытых эпох, сохранённые здесь, избежавшие Цезаря[27], гуннов, христианских костров. Он выискивал крохи, огранял, созидал мозаичный узор — и горением духа сплавлял разнородные части — и металл его мыслей и слов был сверкающ и твёрд — и способен рассечь неприступную стену незнанья… Он не брал никого для учёбы. Меня взял. И расцвёл. Говорил, что уже на пути, что ещё небольшое усилье — и достигнет он цели! И других поведёт. И всё было так близко!.. И был миг — величайший, сияющий миг!.. Я держал в руке красный гранат — чудный камень, который хотел показать старику. И вдруг — солнечный луч — и кристалл засиял — и воскликнул даос: „Ты пришёл — чужеземный монах с голубыми глазами, с третьим глазом в руке. И открыта дорога. Иду!“ Я не буду рассказывать, что он творил над собой, но рождались во мне восхищенье и страх, и весь мир возглашал: „Чудо, чудо грядёт!“ Мой учитель сиял изнутри — словно солнце, сиял! И я видел уж свет — золотой, с белым кругом внутри. Появился бессмертный зародыш, обретается вечная жизнь! Только свет вдруг исчез, и старик, тихо вскрикнув, упал. Получил не бессмертье, а смерть. Просто умер, как все, сам уменьшив свой срок. Не старался б продлить себе жизнь — лет так двадцать ещё б протянул… А виновен-то я! Он меня посчитал за посланца судьбы. А она подшутила над ним: голубые глаза, красный свет из руки — как описано в книгах… Да, мудрец легковерней ребёнка… Бывает и так. Видишь: оба лжецы. Ты — творец лже — Хой-ди. А я — лже-посланец небес с голубыми глазами. Обманул, не желая того. Два лжеца. Правда, я — поневоле». На мгновенье запнулся, потом продолжал: «А секреты бессмертья искать у кого? Все другие — лишь жалкие тени учителя. Он не смог — им тем паче не смочь. Все попытки — ничто. Эликсиры, развитие духа… Есть лишь пепел и прах. И отмеренный срок. Лет на десять продлишь — ну и что? Впереди тот же гроб.
Я, как понял — прозрел. Наважденье ушло. Пелена спала с глаз. Путь, мной выбранный — чушь. Суеверье, нелепость. Столько лет — ни на что!.. А другие пути? Я других не нашёл, а придумать не в силах. И слова про тот свет не утешат никак. Жизнь без смысла, без цели — в ожиданье ножа. Как на бойне баран… Или яда. А не всё ли равно!.. Что — с собою кончать? Не хочу!
И нашёл себе цель — небольшую, но цель: усмиренье дракона. Он не пышет огнём, не стремится пожрать. Тихо, мирно плывёт. Но зардеют глаза, и раскроется пасть — и закончится всё. Так что бойся дракона, даже если он ласков!.. И сумел я пресечь. Потому ты и здесь. И я рад, что тебе рассказал… А возможно, ошибся тогда. Рассуждал, зная наших бандитов — от монархов и пап до наёмных солдат. Впрямь способных пойти на войну непонятно зачем — ну, допустим, придумав крестовый поход. Хоть понятно зачем: и спасенье души, и возможность пограбить… Задрожал перед собственной тенью! Только думаю, нет. Люди всюду одни — и увидев возможность урвать, уничтожить того, кто слабей, сделать жалким рабом, оскорбить и унизить — из десятка один лишь не сделает так. И у вас, и у нас. Ведь не зря говорится: „Избавь от соблазна!“ А соблазн бы возник. Как в Дайвьете. И возник он, возник! И я сам виноват! Рассказал про историю с Нехо. И дракон-то возник из моей болтовни. Будь же проклято всё: я, моя болтовня — и моё искупленье грехов!»
Зашагал взад-вперёд, на лицо стало страшно смотреть. Прямо скрежет зубовный — хоть не слышен, но есть… Он усилием воли прекратил свой неслышимый крик: «Извини. Слишком тяжкие мысли. Чтоб отвлечься от них, расскажу кое-что. Из истории, чуждой, ненужной тебе. Но пусть эти слова прозвучат в моём замке. Карфаген, Рим. Тебе что до них! Только пусть прозвучат!» — «Мне не чужды. За годы скитаний — ведь непросто тебя отыскать! — я читал ваши книги, изучал ваши мысли и быт, представленья о зле и добре, человеке и мире. И слова „Карфаген“, „Рим“, „финикийцы“ и „Нехо“ мне не чужды».
Он всем телом подался ко мне, мягко обнял за плечи: «Друг, сынок! Как я счастлив, что встретил тебя — и как жаль, что нам выхода нет!.. Ну, ещё раз прости: не сдержался. Лучше слушай посланье старинных времён. При повторном визите к Чжэн Хэ — за мной посланы трое солдат и носилки; показалось: арест! — мне слуга прочитал:
„Я, Бомилькар, сын Магона, пентарх, перед угрозой гибели Карфагена, своей волей решил: корабли, подчинённые мне, для спасенья от выдачи Риму, направляю к Столбам Мелькарта и дальше на юг. Тир пал, но стоит Карфаген. Карфаген падёт — но Новому Карфагену стоять. Не в Иберии, где Новый Карфаген тоже пал, а на западе Ливии или на востоке её — в областях, недоступных для Рима. Туда плавал мой предок при фараоне Нехо — и я знаю дорогу. А оттуда — путь в Индию — к золоту и драгоценным камням. И на эти богатства я смогу нанять войско и отомстить за поражение Ганнибала. Он хотел помешать мне отплыть, обвиняя в измене, а сам готов ради мира отдать Риму весь флот. Только Рим не получит мои корабли! А когда я вернусь — с флотом, войском и золотом — Карфаген поймёт, что я прав. Жрец Баала проклял меня, предсказания неблагоприятны — только Рим не получит мой флот! И Новому Карфагену быть!“
Тут Чжэн Хэ спросил у меня — где, когда это было, о каких странах здесь речь. Я поведал про Рим, Карфаген, Ганнибала и Сципиона, Александра и падение Тира. Со Столбами Мелькарта замялся, но потом осознал: Гибралтар!.. И что Ливия — Африка, понял не сразу. Для него ж все названия чужды. Слушал их равнодушно, скучал, но потом оживился, воскликнул: „Искандер? Слышал, знаю. Шёл он с запада к нам. Не дошёл“. …А теперь вдруг дошёл. Озареньем в мозгу флотоводца. Вспышкой мысли в глазах. Совместились в уме части света — грохот, пламя, оживший вулкан! Словно олово с медью, неизвестное, слившись с известным, стало сплавом, надёжным и твёрдым, как бронза. Дальний запад сошёлся с востоком