охваченный сильным волнением, которого не мог скрыть. Кажется, это был единственный случай, когда в банальной обстановке судебных очных ставок мне случилось видеть искреннее раскаяние, когда в душе преступника вдруг шевельнулось чувство человечности и проснулась долго дремавшая жалость.
Господин Гюльо был в таких случаях замечательным психологом: он понял то, что происходило в душе Алорто, и ласково сказал:
— Ну, смелее, Алорто, назовите убийцу, это мать просит вас, взгляните на нее, она на коленях перед вами, умоляет сказать правду!
Алорто дрожал как в лихорадке, он закрыл лицо руками, и мне показалось, хотя я стоял довольно далеко от него, что две крупных слезы скатились по его щекам.
— Правду? — воскликнул он тоном такой искренности, которая всех нас поразила, — ну, хорошо, я скажу вам правду: убийца — Селл ер!
Однорукий, невозмутимо смотревший на всю эту сцену, только пожал плечами. Наступило молчание, в огромной мрачной зале слышались только истерические рыдания осиротевшей матери и отрывистое дыхание Алорто.
— Не терзайте меня больше! — сказал вдруг итальянец. — Я сказал правду и ничего не могу прибавить.
Но, кажется, даже Селлер поддался волнению.
— Это меня терзают, — сказал он в свою очередь, — с меня достаточно этой сцены. Да, это я нанес удары ножом, я ударил два раза: по горлу и в живот, но третий удар в самое сердце нанес Алорто.
Алорто протестовал.
— Ты лжешь, — кричал он, — это ты наносил удары, ты прикончил его! Я только закрыл ему рот рукой.
Начались грубые, возмутительные попреки и обличения между этими двумя людьми, которых мы слушали молча в надежде, что в порыве гнева они расскажут всю правду.
— Подлый доносчик! Негодяй! Ты хотел бы все свалить на меня, — кричал Селлер, — тебе мало того, что ты всех нас выдал!
И, порывисто приподняв простыню, прикрывавшую труп, он указал на раны и продолжал:
— Это твоим ножом, который ты попросил вынуть из твоего кармана, я зарезал этого беднягу тем временем, как ты зажимал ему рот, тогда я возвратил тебе твое орудие и сказал: «Сделай, как я, ударь в свой черед», и ты ударил. Вот мои раны, раз, две, а это — твоя. Знай, итальянец, ты подлый трус, когда ты попался, тебе следовало расплатиться за всех, никого не выдавая, а ты, негодяй, предал товарищей. Я не отрицаю своей вины, но я не поступил бы так, как ты.
Взбешенный Алорто возразил:
— Ну, если на то пошло, так я все расскажу.
И на этот раз перед трупом мы услышали полный рассказ преступления, прерывавшийся протестами, восклицаниями, проклятиями, одним словом, — настоящий мелодраматический рассказ.
— Вот как было дело, — сказал Алорто, — когда мы все четверо вышли в прихожую со свечами в руках, то увидели на постели человека и приблизились, чтобы посмотреть, спит ли он, он казался спавшим, потому что не шевелился. Но Кателин, нагнувшись над ним, воскликнул:
— Нет, он представляется, ого, как он струсил! Посмотрите, он весь дрожит!..
— Нужно его прикончить, — сказал Селлер, — иначе он нас выдаст.
— Не стоит, — возразил я, — заткнем ему рот, этого будет достаточно.
— Ни за что в мире, он сейчас же подымет тревогу, а я больше дорожу своей шкурой, чем его.
Потом Селлер взял мой нож. В эту минуту человек, обезумевший от страха, начал кричать, я закрыл ему рот рукой, а Однорукий зарезал его!
Мекран держал ему руки, что же касается Кателина, то тот струсил и не хотел принимать участия!
Преступление было восстановлено с подробностями, не оставлявшими желать ничего большего, а благодаря откровенности Алорто ответственность каждого из участников была достаточно выяснена.
Всего ужаснее в этом рассказе было предсмертное состояние несчастного, который в продолжение нескольких секунд, а может быть минут, слышал переговоры убийц, споривших о том, убить ли его или нет, и который видел блеск ножа, сразившего его.
Кстати, отмечу еще одну типичную подробность, доказывающую, что в большинстве случаев преступления приносят очень малую выгоду. Преступники, унесшие тяжелые узлы с вещами, самое большее на пятьсот франков, не заметили в одном из вскрытых ими ящиков 10 000 золотом.
Дальнейшее следствие уже не представляло никаких трудностей. Было установлено, что Кателин, проходя однажды по улице Пуссин и заметив дом с закрытыми ставнями, возымел мысль ограбить это барское жилище, казавшееся необитаемым. Четверо негодяев, сговорившись, назначали сборным пунктом один трактир на улице Ламартина, откуда они на извозчике отправились в Пасси, «чтобы предварительно не особенно утомиться», — говорил Мекран судебному следователю.
На всякий случай Алорто захватил с собой нож, Селлер — револьвер, а Мекран — отмычку.
Из всех четырех преступников самым испорченным и самым циничным, бесспорно, был этот Мекран, сын зажиточного буржуа, сделавшийся преступником по врожденному предрасположению.
Тем временем как его товарищи убивали несчастного садовника, он проделывал различные фарсы. Это был шут шайки.
— Тс… тс… — шептал он. — Слышите? Полиция!
Испуганный Селлер вытирал нож Алорто о простыню Бурдона, и разбойники гасили свечи.
Процесс отейльской шайки был чем-то вроде иллюстрации подонков парижского общества.
Селлер в особенности произвел на присяжных тяжелое впечатление, когда появился на скамье подсудимых в своей длинной синей блузе. Рыжий, широкоплечий, с шеей быка и зверской бледной физиономией, он положительно был страшен. Судебные прения представляли собой бесконечный спор между Алорто и Селлером, которые цинично обвиняли один другого в убийстве несчастного Бурдона. Присяжные положили предел их перебранке, одинаково приговорив обоих к смертной казни, как и Мекрана, который, по моему мнению, был наиболее виновным, так как превзошел в жестокости всех остальных, и если он не убивал, зато держал жертву, чтобы сообщники могли наносить ей удары.
Однако в лотерее гильотины ему достался выигрышный билет, его смертная казнь была отменена, и он отправился в Новую Каледонию со своим приятелем Кателином, по прозвищу Майский Цветок.
Между тем, по моему мнению, единственный, заслуживающий хотя бы немножко снисхождения, был этот Алорто, бездомный итальянский бродяга, никогда не слышавший ни от кого добрых советов, но в котором все-таки не совсем еще угасло чувство добра.
Алорто умер, клятвенно уверяя «перед Богом, перед которым должен предстать», что он не убивал несчастного Бурдона, а только немножко зажал ему рот. Он шел до гильотины очень твердо так же, как и Селлер, который, переступив через порог Рокет, воскликнул:
— Мне слишком стиснули «артишоки», то есть ноги, — как это скучно двигаться так медленно! Впрочем, вот мы уже пришли!
С тех пор, как воображение журналистов стало превращать юридические процессы в настоящие романы, по поводу каждого сенсационного преступления фабриковалась масса легенд.
Кажется, наиболее курьезной из этих легенд была та, которая сложилась по поводу