кажется парадоксальным, а между тем это традиционное правило.
— Полно, господин Горон, — сказал Алорто, — ведь вы отлично знаете, что Тони не виноват, к тому же у него, вероятно, есть алиби!
Со своей стороны Тони был недоволен и с недоверием, характеризующим воров и сутенеров, жестоко поносил Алорто, упрекая его в предательстве.
Я нисколько не сомневался, что Тони не участвовал ни в убийстве, ни в воровстве, но он знал о преступлении. Он даже ожидал возвращения экспедиции в одном кабачке в Вилете и вернулся домой в десятом часу утра, сильно встревоженный.
— Тем хуже для тебя, приятель, — говорил я, когда увели Алорто, — это твой интерес заставить итальянца назвать сообщников. Пусть он их назовет, или назови ты, — для меня безразлично, но я должен их знать, в противном случае я задержу тебя. Наконец, кто поручится, что ты не был зачинщиком всей истории.
Вторая очная ставка между двумя арестованными была особенно драматична. Алорто упорствовал в молчании, Тони просил его, умолял, но все было напрасно. Наконец, он воскликнул:
— После всех тех одолжений, которые тебе оказала моя семья, ты поступаешь как подлец. Ты не должен задерживать меня в тюрьме, когда отлично знаешь, что я не виновен!
— Положим, ты прав, — сказал Жозеф-итальянец, — к тому же я поклялся, что не допущу ареста невиновного. Господин Горон, вы можете выпустить Тони на свободу. Он в этом деле ни при чем. Зато я укажу вам главного виновного: это Однорукий, но не спрашивайте меня ничего больше.
Однорукий! Конечно, это было прозвище, но Алорто утверждал, что не знает настоящего имени субъекта. Впрочем, по прозвищу всегда можно отыскать человека в том специальном кругу, к которому принадлежали мои клиенты. Случается иногда, что мошенник имеет два и более прозвища, но это не осложняет дела.
Кто был этот Однорукий?
— Ба! — сказал один из агентов, присутствовавший при допросе Алорто. — Именно в эту ночь во время обхода в Шанеле задержали какого-то однорукого.
Я бросился бегом в арестантский дом, отлично понимая, что нельзя терять ни минуты, так как в большинстве случаев арестованных таким образом недолго держат в тюрьме.
— Есть ли у вас однорукий, задержанный во время нынешнего ночного обыска в Билете? — спросил я главного тюремного сторожа.
Он справился и почти тотчас же ответил:
— Теперь его уже нет, он только что выпущен на свободу.
Сильно раздосадованный, я хотел уже удалиться, как один из сторожей остановил меня:
— Господин Горон, ваш однорукий еще не ушел! — вот он только что выходит от пристава.
Бесполезно говорить, с какой поспешностью я бросился к этому субъекту, который, наверное, знал меня, так как, увидев, сильно побледнел.
— Не потрудитесь ли последовать за мной в сыскное отделение, — сказал я, — нам нужно кое о чем с вами поговорить.
Чтобы убедиться, точно ли это тот, кого мы искали, я провел его мимо Тони.
— Да, это он, — сказал Тони.
Настоящее имя Однорукого было Селлер. Мы поспешили отвести его на очную ставку с Алорто.
Встреча двух сообщников отличалась чрезвычайно бурным характером, но нам это было даже выгодно, потому что таким образом мы услышали от Алорто рассказ о преступлении.
— Зачинщиком был Кателин, — говорил он, — мы думали, что в доме никого нет и вот, перелезши через забор, разбили окно на нижнем этаже и забрались в контору, где взломали все шкафы. Потом мы прошли в салон, в спальную и в другие комнаты, повсюду собирая все ценное, что попадалось под руку. Подойдя к прихожей, мы увидели при свете свечей, которые несли в руках, железную кровать и лежавшего на ней Бурдона. Его убили, потому что иначе он выдал бы нас. Я не убивал, — добавил он, указывая на Селлера, — вот кто убийца!
После ареста Селлера и Алорто найти двух остальных сообщников было шуточным делом. Один из них назывался Майский Цветок, он получил этот поэтический псевдоним за свое пристрастие к литературе и поэзии. Майский Цветок был обычным завсегдатаем монмартрского театра. Другой носил неизящное прозвище Жирный Нос.
Мы имели еще кое-какие частные подробности о Майском Цветке, который, несмотря на свое поэтическое прозвище и влечение к литературе, обнаруживал извращенные вкусы, напоминавшие последние дни Содома.
В качестве квартирного хозяина Майский Цветок был немедленно разыскан и задержан. Что же касается Жирного Носа, то он причинил нам немножко больше хлопот.
Кателин энергично отрицал свое участие в преступлении, но в его квартире были найдены некоторые вещи, похищенные в отеле господина Шабо. Тогда он сознался, что также участвовал в экспедиции, но убийство случилось без предварительного умысла. Сначала думали, что дом необитаем, и были крайне удивлены, найдя там сторожа. Пришлось убить его. Убийцей был Селлер, этот разбойник, одаренный поразительной физической силой. В молодости, когда он работал на фабрике, ему оторвало машиной одну руку.
На следующий день господин Гюльо, желавший во что бы то ни стало определить ответственность каждого из четырех бандитов, подготовил в морге наиболее мелодраматическую сцену, какую я когда-либо видел.
Накануне вечером был арестован четвертый сообщник Мекран, по прозвищу Жирный Нос, отвратительное нравственное чудовище, настоящий тип испорченного парижского гамена. Ему не было еще двадцати лет, и хотя он происходил из честной зажиточной семьи, но уже несколько раз побывал на скамье подсудимых, и над ним тяготело несколько судебных приговоров. Этот негодяй, знаменитый Жирный Нос, не эксплуатировал мужчин, как Кателин, но жил за счет женщин, он был одним из известнейших сутенеров в Билете.
Для того чтобы придать больше торжественности этой очной ставке, господин Гюльо попросил мать убитого Бурдона, только что приехавшую в Париж, также явиться в морг. Он хотел привести убийц не только к трупу их жертвы, но еще поставить их лицом к лицу перед несчастной женщиной, скорбь которой надрывала сердце.
Мы вошли в залу морга, в этот странный погреб, в котором свет, падая сверху на белые стены, отражается на белых плитах пола и придает выставленным трупам вид призраков, но четыре разбойника не смутились и остались совершенно равнодушными.
Даже Алорто пожимал плечами и хмурил брови. Но вот ввели мать несчастного, окровавленный труп которого лежал на каменных плитах пола.
Это была простая крестьянка из окрестностей Парижа, маленькая, толстенькая, вздрагивающая всем телом под своей черной шалью. Рыдания душили ее. Я не мог разглядеть ее лицо, так как она почти не отрывала от глаз платка, она упала на колени перед трупом, жалобно и нараспев повторяя:
— Ах, мой сын, мой бедный сын!
Когда Алорто увидел эту несчастную старуху, ползавшую на коленях перед трупом своего сына, он страшно побледнел,