Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

на свете не зря. Даже если умру, не свершив, не отмстив — буду знать, что сюда добирался не зря. Средь толпы, среди чуждых мне лиц — как устал я от чуждых земель! — за бескрайние годы пути я впервые почувствовал запах цветущей родной мэйхуа, я впервые услышал журчанье ручья у скамейки в саду — я впервые за долгие годы стал опять, кем я был, — не клинком, предназначенным мстить, не отточенным когтем, стремящимся к жертве, — а тончайшим, чуть грустным поэтом, над стихами которого часто роняли слезу знатоки. Я опять был собой, я душою смотрел на неё — на приплывшую в мир из мечты — хоть мечты уж и не было вовсе… Был усталый седой человек — да, слегка поседевший, хоть не старый ещё, был чудовищный путь — через горы, пески — и людей, преисполненных злом. Самарканд и Герат, Трапезунд и Никея — средь воюющих стран, среди мелких царьков, средь вражды и убийств — и потом — по Европе — столь ничтожной и жалкой в сравненье с моей Поднебесной!.. Нет, не жалкой! Вспоминаю громаду собора, острый шпиль, устремившийся ввысь, силу камня, по воле людской одолевшую тяжесть и в ликующем гимне гремящую мощно: «Приди! Сильный — к силе. Приди!» Здесь — порыв к единению Неба с Землёй, гордый дух, не смиренно молящий: «Сойди к нам с небес! Сделай милость: сойди!», а шагающий сам — в воле, силе и славе. Здесь есть музыка космоса — та, где энергия ян торжествует, где не тихая благостность в общем покое, а могучий порыв. Здесь — опасность и мощь, красота и чрезмерность. Привлекает. Страшит. Вызывает почтенье. И дерзну ль обозвать созидателей чуда словом «варвары»? Нет, не дерзну. И могу ли сказать, что был прав император Юнлэ, пожелав подчинить этот мир? Не могу. Но величие замысла помню. И поэтому мщу… А что будет, когда их энергия ян устремится не ввысь, а в моря, как и наша? И найдутся свои и Чжу Ди, и Чжэн Хэ?.. А какое мне дело до них — до Чжу Ди, до Чжэн Хэ, до владык, флотоводцев, музыкантов, ваятелей, зодчих — когда рядом она? Впрочем, нет: музыканты нужны, и художники тоже — чтоб воспеть красоту. Хотя что они могут воспеть? Рядом с ней их творенья — ничто, отражения солнца в воде рядом с истинным солнцем.

Родилась она здесь иль в пути? Шёл сюда он с дитём — или с женщиной — будущей матерью чуда? Тоже мёртвой, наверно, давно. Умерла — то ли здесь, то ль в дороге. Как цикада в далёкой стране. Но цикада — от времени. Та ж — от тоски и лишений… Может, первой из наших сумела добраться сюда — если всё ж добралась. Или всё же я первый, дошедший до этих далёких земель?.. До таинственных западных стран. Но кто знает… В константинопольской грязной таверне старый пьяный моряк вдруг подсел за мой стол, нагло хлопнул рукой по плечу… Хочет вызвать на драку, зарезать, ограбить? Может, он не один? А потом — тело в воду — и всё… И для этого надо пройти такой путь!.. Но не знает ещё, на кого он нарвался, и чьё тело останется стынуть. Что ж — не первый уж раз… Но моряк широко улыбнулся и сказал: «Давай выпьем! Знаешь — мой спаситель похож на тебя». Я видел изображенья их Бога — здесь его именуют «Спаситель» — но я, вроде, не очень похож. Нет, совсем не похож!.. Хочет, чтобы меня обвили в нечестии, в оскорблении местных богов?.. Только тот продолжал: «Заслонил он меня от здорового турка, когда мы здесь стояли на стенах. Я не знаю, как звали его, только жизнь он мне спас. Выпьем, друг, за него!» …Может, что-то подсыпать решил? Отравить захотел? Или вправду какой-то из наших был здесь? За такого и выпить не жаль!.. Я налил сам в свою чашу — и в его — и мы выпили за человека, неизвестного мне, но родившего в ком-то — хоть в оборванном старом пропойце — благодарность и добрую память. А раз помнят о нём, то немного — и о нашей стране, хоть неведомой им… Да, такая вот встреча. Как-то грустно и странно… А грустнее ещё — встреча с ней.

…Как тогда улыбнулась она — и бутоном, открывшимся солнцу, улыбнулся я ей. Я не знаю — я что-то сказал, и она говорила мне что-то — мимолётная встреча, которых, быть может, десятки на дню — но я знал, что я душу отдам за неё, — и я знал, что не стать ей моею женой, — хотя высшего счастья не ждал бы я здесь — в этом мире, откуда уж скоро уйду. Я устал и не очень уж юн — но не в этом здесь суть. Взгляд её мне сказал, что она б не ответила: «Нет», — и я видел, как крылья души устремлялись ко мне — той души, о которой писал я когда-то драгоценным пером на тончайшей бумаге, не надеясь, не веря в появленье её в нашем грубом, безжалостном мире. А теперь она есть!.. А листка давно нет. То ли выброшен, то ли сгорел — я не помню уже.

…Ужас, ужас какой! Мотылёк, перерубленный сталью. Я при встрече уж знал, что всё это мечты. Те, что сбыться не могут. И я прав, и портрет подтвердил, что я прав! Его дочь. Дочь того, кого должен убить. Дочь того, кто сгубил целый мир. Не убив, а загнав его в клетку. Кто не дал воцариться гармонии в мире земном… А Чжэн Хэ не имел дочерей! Никого не имел он. Не мог. Изуродован в детстве, одинок и печален — он в мечтах лишь общался с Тяньфэй.

И кому-то, кого почитал он за сына, — хоть кого-то же надо иметь для души! — он тогда, среди волн, говорил о великом. Тот — никто — карьерист и чиновник — и давно уж забыл о мечтах. И хотел истребить даже память о них… Этот коготь в руке помнит гибель гонца, помнит вкус его крови! А я помню прочитанный мной документ, снятый с мёртвого тела. В нём предатель — приближённый, любимец Чжэн Хэ — призывал уничтожить всю память о наших походах, описание стран, описанье чудесных вещей… До предателя я не добрался. Это было бы трудно и долго — и останься я даже живым, вряд ли смог