и фактически губят отечественную науку. Нужно апеллировать к тем, кто выше этих наемных убийц.
— Как ты себе это представляешь и кого имеешь в виду? — спросил молчавший до сих пор Валерий.
— Арон Моисеевич мог бы написать письмо в твою защиту в Президиум Академии наук, а я готов связаться с одним из отделов ЦК — в конце концов, они ответственны за всё, что происходит в этой стране.
— Подобные превентивные шаги только разозлят членов экспертной комиссии, исключат путь компромисса, — возразил Арон.
— Компромисс возможен с теми, кто его желает. У нас не тот случай… Мягкое, верноподданническое поведение здесь не сработает, тут либо они победят, либо мы — середины нет и быть не может. Мы можем победить, только убедив начальство, что эти деятели перегнули палку. Так мне кажется…
— Если не ответить на отзыв черного оппонента, у них будут все основания заявить: диссертант согласен с его выводами.
— Зачем же не отвечать… Ответить нужно обязательно, но кратко и жестко, не подыгрывая им в якобы научной дискуссии. Заявить четко, что критика оппонента есть бред собачий от первого до последнего слова… ну, в интеллигентной форме, конечно.
В таком духе мы продолжали разговор. Валерий больше слушал, но, в конце концов, именно он сформулировал решение, и оно было интегральным: «Я напишу ответ анонимному оппоненту по существу вопроса, как рекомендует Арон Моисеевич, и приму участие в дискуссии, если меня пригласят, но буду признателен, если вы параллельно предпримете шаги в мою поддержку, о которых говорил Игорь Алексеевич».
С этим, вероятно, разумным паллиативом мы сели за стол, приготовленный Наташей и женой Валерия Бэллой. То застолье, казалось бы, не содержало ничего необычного, но потом, по прошествии времени, я понял, что это был переломный момент в судьбе всех его участников, момент, когда накопленное годами напряжение привело к слому. А поскольку каждый человек, как говорил классик, является частью огромного материка, то сломы частных судеб, сливаясь воедино, становятся судьбой материка, ломают его, разрушают в целом. Если говорить о материке нашей советской науки, то его разрушение началось много раньше и закончилось много позже описываемого события, но примерно на это время пришелся тот слом, который привел к ликвидации научных коллективов, катастрофическому развалу научных школ и прочим процессам, объединенным впоследствии физиологическим термином «утечка мозгов». Мы тогда за красиво накрытым столом не понимали всего этого в полной мере. Мужская часть компании поднимала тосты за успех, за победу, за справедливость, за борьбу и прочее, скрывая свою неуверенность за красивыми словами. Удивительно, но женщины сумели тогда интуитивно предугадать последствия того слома, о котором мы, мужчины, казалось бы, знали много больше. Наташа и Бэлла без энтузиазма поддерживали наши с Ароном боевитые тосты — они тогда уже нащупали путь, не имевший ничего общего с нашей программой борьбы и побед. Из долгого разговора за столом мне запомнились некоторые ключевые мысли, которые я зафиксировал тогда в дневнике. Бэлла сказала: «Они нас выдавливают отовсюду, теперь — из страны… Выдавливают, как пасту из тюбика, а мы барахтаемся, всё стараемся не выдавиться, задержаться, остаться на любых условиях. Может быть, пора помочь им и побыстрее выдавиться из тюбика?» Все тогда как-то примолкли, задумались, а Наташа сказала:
«Есть еще один вариант с тюбиком… Знаете — когда выжатый тюбик выбрасывают на помойку, в нем еще остается кое-что. Вот так-то, друзья, — желающие продержаться в тюбике до конца могут попасть, в конце концов, на свалку. Ну да ладно, бог с ним — с тюбиком… В чем я уверена — Арону и Валерию надо в любом случае менять работу, избавляться от секретности… Хотя бы для того, чтобы не остаться в том выжатом тюбике».
В этом месте я, помнится, полушутливо возмутился: «Решительно возражаю против оставления меня в тюбике. Никак не ожидал от тебя, Наташа, такой негуманности. Это что же получается, хавейрем идн, — вы свалите в Израиль, а я останусь здесь один на один с развитым социализмом в виде выжатого тюбика? Несправедливо, товарищи евреи». Наташа ответила с пророческой интонацией: «Все там будем, в том числе и ты, Игорь, — поверь мне». Но, как говорил классик, «нет пророков в своем отечестве» — было не вполне ясно, где это там, и опасную тему замяли, пошутили о полезности моих познаний в еврейском языке, расслабились… Только Наташа вдруг продолжила:
«Теперешняя докторская степень обесценена, присваивают ее сплошь и рядом каким-то случайным партийным и хозяйственным выскочкам за должность высокую, по указаниям сверху, просто по блату — карикатура какая-то. У нас в институте появился доктор биологических наук из секретного института, никто не знает ни одной его научной работы, никто не знает даже тему его докторской диссертации, как, кстати, и кандидатской. Похоже, ему прямо так взяли и присвоили степень доктора. Как говорят, по совокупности трудов праведных… Мне кажется, кандидатская степень пока еще не опошлена в такой мере, как докторская, — она без этих совокупностей и совокупляемостей…»
Валерий отреагировал резко, нервно, на высоких нотах:
«В этой стране нельзя рассчитывать на серьезную научную карьеру с кандидатской степенью. В слове „кандидат“ есть что-то недоделанное, незавершенное, школярское — „кандидат в члены…“, „кандидат в мастера спорта“… Кандидат наук — это „кандидат в науку“, что ли? Никогда не соглашусь на такое…»
Последнее предложение он едва ли не выкрикнул срывающимся голосом. Валерий потом отчаянно и мужественно боролся — нужно отдать ему должное. Эту борьбу по уровню ее практической бессмысленности можно было бы назвать донкихотством или борьбой с ветряными мельницами. Но эти самые ветряные мельницы были в данном случае не благородными рыцарями науки, а убойными механизмами всесильного государственного аппарата. На протяжении полугода Валерий был жестко вовлечен в эту контрпродуктивную борьбу и почти не выдавал новых результатов. Мы с Ароном, конечно, сквозь пальцы смотрели на такое снижение эффективности работы ученого, понимали его состояние — достаточно было представить себя в его шкуре…
Меня захлестнула волна текущих директорских забот и тяжелой борьбы за существование проекта цифровой радиосвязи. К тому же личные дела не радовали…
От Аделины долгое время не было писем, а Иосиф Михайлович что-то темнил, обнадеживал, что, мол, всё в порядке, но так и не мог объяснить мне, куда же ее сослали. Он утверждал: всё под его личным контролем, материалы для условно-досрочного освобождения готовятся, но я чувствовал — в чем-то наш выдающийся адвокат просчитался и не всё идет так гладко. Встречи с родителями Аделины были тягостными, они сильно сдали, болели,