Какая простая, убогая, глубокая, чистая мысль!
Но кто поймет ее?
Правота этих выстраданных слов особенно характерна для интимных отношений ее мужа, которые она со своей позиции совершенно правильно отрицает, как настоящая жена: в Грузии, на родине, никто не позволил бы ему портить девочек.
За первую, ну, может, за вторую жертву он непременно получил бы пулю в лоб или нож в спину от отца или брата пострадавшей.
Что ж мы-то терпели, русские?
Московские, что же терпели?
Или это терпение есть наша отрицательная национальная черта и она привилась даже в Грузии, где страшной ночью погибло шестнадцать женщин и ни одного мужчины не нашлось рядом — защитить их и умереть? Неужели прав Лермонтов, сказавший «бежали робкие грузины»? Или вы умеете только убивать друг друга за пристрастие к политической фигуре?
Вижу, как при этих строках вспыхивают ваши мужественные лики, как вы ненавидите меня за эти слова.
Только Богу дано рассудить женщину и мужчину.
Холодная постель
Уход Надежды Аллилуевой из жизни был предопределен. Она мешала бы Сталину совершать историческое жестокое предназначение. А он не потерпел бы никаких препятствий на своем пути. Тем более женских. Тюрьма — самое мягкое и гуманное, на что могла она рассчитывать. Но и тюрьма для здравствующей Надежды Аллилуевой, с точки зрения хозяина, не выход: живет — значит говорит против, агитирует, вредит, действует.
Мне порой кажется, что наш СОЗДАТЕЛЬ, видящий СВЕРХУ на земле малую малость, доподлинно знает, что, когда и зачем должно случиться, и убирает каждого из нас разными путями, но в то самое время, когда каждый из нас и должен покинуть этот свет, выполнив свою миссию. Или за невыполнение. Что? У Сталина была миссия?
Сталин опять один. Он — в расцвете бушующих в нем политических чувств и мыслей. Истории известно происходившее в стране на протяжении с 1932 (год смерти Аллилуевой) до 1953 года — срок в двадцать один год.
Но попробуем взглянуть на это же время со стороны многомиллионной женщины, вынужденно живущей так, как предписывает ей мужской мир. Давно забыты марксистские споры-бредни о равноправии женщины в обществе. Давно равнопраправие понято как равенство в одном только смысле: в возможности и необходимости для женщины выполнять любую тяжелую работу наравне с мужчиной, а также помогать ему в его категорической политике. Речи не может быть о том, чтобы дать ей выразить свое непредвзятое женское естественное мнение, желание, требование на уровне общественных отношений.
Планомерно приступая к репрессиям тридцать седьмого года, вдовый Сталин, наблюдая кремлевские, пусть далеко не совершенные, но достаточно домашние семьи, недоволен вдвойне, втройне, вчетверне: у всех — семейные очаги. У него — холодная постель.
Кратковременные связи такому человеку удовлетворения принести не могут — он знает им цену.
Попытки серьезных намерений, прокручиваясь в изощренном мозгу, не дают желаемого результата: как все будет, знает наперед. И он, не отдавая себе отчета, а может быть, вполне отдавая себе отчет, ведет партийные репрессии, с особым удовольствием расправляясь с женами своих врагов. Разумеется, не столь сурово, как с самими врагами. Хотя в отдельных случаях жена заслуживает того же. Например, вредоносная Ольга Каменева, единоутробная сестрица Троцкого. Она и получает по заслугам: пулю в лоб во дворе Орловского централа. Вместе с Марией Спиридоновой.
А в основном — не так жестоко — женам врагов народа хватит тюрем: это хорошее наказание. Гуманное.
Хотя, как посмотреть. Выстрел в лоб — и отмучился, а тюрьма — долгие мучения. Зато есть надежда: исправится, поумнеет.
* * *
Жены Кремля и его подкрылков на всех уровнях в Москве и разных городах страны — пошли в тридцатых по этапам. Детей разметали по детприемникам.
Моя мать, Екатерина Васильевна, рассказывала мне:
— Родив тебя, я долго болела. Врачи прописали Мацесту. С трудом достали путевку. Я оказалась в Сочи. 1936 год. Вышла на пляж, остолбенела: весь пляж полон умопомрачительных пышных дам в роскошных халатах и купальниках. Это были жены наркомов, секретарей обкомов, крайкомов, маршалов.
Они общались между собой группами, по принадлежности их мужей к тому или иному клану. Пахло французскими духами. Они говорили о нарядах, о работе мужей: когда куда назначили или должны назначить.
Со мной не общались, спросили, кто я — а я была никто. Чувствовала себя очень неловко, никому не была интересна и скучала, пока не нашлась мне такая же случайная в этом обществе молодая женщина, жена конструктора из Ленинграда.
Мацеста помогла. К осени тридцать седьмого года болезнь опять обострилась, и опять, уже почему-то с легкостью, достали мне путевку. Я не хотела ехать: на заводе было напряженно, шли аресты, отца могли взять, но моя мама, твоя бабушка, Устинья Лаврентьевна, раскинула картишки — она была замечательная гадалка, я ее картам верила безгранично:
— Поезжай. Ничего не случится.
Сентябрь. Я поехала. И не узнала прошлогоднего пляжа — он был пуст. Куда девались дамы? Я потом поняла, что пошли по тюрьмам.
* * *
Сейчас, на исходе века, появляются воспоминания женщин, выживших в тюрьмах. Не буду повторять их. Мой рассказ — об оставшихся на воле, об атмосфере, которую тюрьма невольно накладывала на относительно свободную жизнь кремлевских и околокремлевских женщин.
Все оставшиеся, еще не зная, останутся или нет, сжались, съежились, зажались, кто как смог. Такие, как Екатерина Давидовна Ворошилова, Мария Марковна Каганович, Полина Семеновна Жемчужина-Молотова, спрятались в идеологическую скорлупу преданности партии и Сталину, заковались в железные латы синих партийных костюмов и славословных речей — каждая на своем профсоюзно-партийном рабочем месте.
Каждый приближенный к Сталину человек должен был нести на себе клеймо тюремной тени. Тогда он слабел духом, был легко управляем и абсолютно подчинен. Мысль простая до слез и легкоисполнимая. Даже личный секретарь Сталина, Поскребышев, преданный ему как пес, принес на алтарь спокойствия вождя свою жену-еврейку и не рыпался.
Наверно, было особое удовольствие для Сталина понимать, что в каждой семье окружающих его своя трещина, свое горе, свой страх. Это примиряло вождя с действительностью, жестоко обидевшей его самого. Умея просчитывать ближайшее будущее и формировать его, он был близорук, почти слеп перед дальним будущим, не предвидел своих мстителей ни в тех женщинах, которые уцелеют и вернутся из тюрем, когда его уже не будет в живых, ни в тех будущих детях, которые назовут его красную славу кровавой.
Все великие тираны обладают этой слепотой — иначе они не были бы тиранами.
Вернувшиеся из сталинских лагерей большевики рассказывали друг другу легенду, что в разгар тридцать седьмого года Надежда Константиновна с Марией Ильиничной, сестрой Ленина, посетили вождя, просили за старых большевиков. Сталин кричал на них:
— Кого вы защищаете — убийц защищаете!
Якобы Крупскую и сестру Ленина вывели под руки, бледных и дрожащих.
Жену Гамарника заставили держать ответ за мужа, «врага народа». Строго спросили с нее на партсобрании Института красной профессуры. Она улыбнулась и сказала:
— О какой бдительности вы меня спрашиваете? Были еще люди, которые не заметили рядом с собой врага народа. Например, товарищ Сталин. Он на последнем приеме поднимал бокал за Гамарника — лучшего члена партии. Я считаю, Сталина тоже нужно привлечь!
Это высказывание стоило ей двадцати лет тюрьмы.
В безумии времени большевик Юрий Пятаков устно и письменно на воле и из тюрьмы каялся в не совершенных им преступлениях и рвался сам расстрелять своих сообщников. Особенно хотелось ему застрелить собственную жену. Думаю, это чувство знакомо многим мужчинам.
Несчетное множество фактов, картин и картинок той незабываемой эпохи…
Власть звезд
К началу Великой Отечественной войны кремлевские семейные авгиевы конюшни были хорошо прочищены Ежовым, Ягодой, Берией — Сталиным. С июня 1941 года страх, который все испытывали перед Сталиным, заслонился страхом перед Гитлером. А тут еще некоторое удаление от Сталина: кремлевские семьи эвакуировались в Куйбышев — Сталин с командой оставался в Москве один. Один в холодной постели.
Вспоминает бывшая балерина Большого театра В.Б.:
— Москва сорок первого была пуста. Давали карточки. Но и по карточкам купить было нечего. Очереди перед магазинами выстраивались с ночи. Наступили ранние морозы. Оставшиеся в городе люди кутались во что могли. Много квартир стояли открытые — входи, бери, что хочешь. Никто не брал. А если брали, то мебель на дрова.