— Правда? Девушка?
— Правда.
Я трясусь. Он встает и неслышно уходит.
Время шло. Начинало светать. Я лежала. Сна, конечно, не было ни в одном глазу. Появился полковник. Он сказал:
— В шесть часов придет машина. Отвезет домой.
В половине шестого вошла женщина. Она смотрела на меня с нескрываемым презрением, как на грязную тряпку, как на мерзкую тварь:
— Одевайтесь.
Я моментально оделась. Меня отвезли домой. Мать не спала, волновалась, хотя записку ей привезли — она не знала, что думать. Я, конечно, ей все рассказала.
Она почему-то не испугалась, поняв, что я осталась девушкой. Но я не успокаивалась. Утром пошла к подруге — ее отец был профессор, доктор наук, умница. Я все ему рассказала. В отличие от моей мамы, он тут же опустил шторы на своих окнах и сказал:
— Уходи. Пройди другой дорогой, чтоб не показывать этой банде пути к другим людям. Тебе лучше вообще уехать на все лето, как можно скорее.
И тут он сказал мне, что Берия известный развратник, что он перепортил уже много женщин и девочек, что я просто счастливая, так легко вырвалась. Он предположил, что Берия или устал, или уже слаб как мужчина, поэтому выпустил меня. Он также предположил, что на этом дело не кончится. И настоятельно советовал мне уехать как можно скорей и дальше от дома, чтобы никто не знал, где я. Еще говорил про Калинина и артисток оперетты.
Этот разговор и вся история как громом меня поразили. А я-то думала, что там, наверху, сидят кристально чистые люди и учат нас быть бдительными.
Я уехала на лето к старшей сестре, далеко, в Сибирь, в Красноярск. Вернулась к середине августа, вместе с сестрой и ее маленькой дочкой. Сестре рассказала. Она отнеслась со всей серьезностью. Мама тоже была летом в длительной командировке.
Соседи, когда я вернулась, сказали, что несколько раз приходил какой-то мужчина, искал меня, спрашивал, куда уехала. Они ответили, под Калязин. Я нарочно дала им неправильный ориентир.
Через два дня после нашего приезда появляется парень:
— А вы приехали из-под Калязина? Вас хочет видеть полковник.
И вскоре полковник появляется. Я, во всеоружии неизвестно чего, браво спрашиваю:
— Что вам нужно?
— Как что? Товарищ хочет вас видеть.
— Какой товарищ? Почему вы не называете имени?
И тут выходит моя сестра с ребенком на руках. Она говорит:
— Если вы ещё раз здесь появитесь, то вам будет плохо.
Смешные мы были. Кому угрожали? Кто мы и кто они? И все же полковник почему-то испугался. Он мог подумать, у нас есть какие-то связи или защита? Наша решительность и бесстрашие его испугали? Не знаю.
— А что случилось?
— А вы разве не знаете, что могло случиться? — кричит моя сестра. Ребенок на ее руках начинает реветь. И тут полковник теряется:
— Вы поймите меня. Я на работе. Я исполняю свой долг. Я не могу ослушаться приказа начальства.
— Ах, это называется долг! — кричит сестра. — Убирайтесь отсюда! Вы врете, что все о нас знаете. Мы и не под Калязиным вовсе были! Понятно? Вы нас на пушку берете!
Выгнали мы полковника. Но, уходя, он сказал:
— Мы еще встретимся. Мы вас не забудем. Он все равно хочет видеть вас.
Сестра уехала к себе в Красноярск. Я начала работать в школе. И чувствовала, за мной следят. Ходит человек. Однажды я даже обернулась, подошла, сказала:
— Забудьте дорогу ко мне!
Он ничего не ответил. Серый такой, как все они.
Потом другой ходил.
Сестра писала мне: «Будь очень осторожна. Не ходи по тротуару близко к домам, могут сбросить кирпич на голову».
Я старалась выполнять ее совет.
За мной ходили до ноября. В ноябре я вдруг почувствовала — нет никого. И стало легко. Но боялась, что опять начнут ходить.
Потом умер Сталин. Началась весна. Закончился мой первый учительский год в школе. В июне пятьдесят третьего я уехала работать пионервожатой в лагерь и там узнала, что начался суд над Берией.
Я облегченно вздохнула.
* * *
Теперь вернемся к высказыванию Нины Теймуразовны, отрицающему любовниц мужа.
Неужели она ничего не знала?
Вполне возможно: наивная женщина, окруженная чекистами, не дающими ей шагу шагнуть.
Но вот свидетельство Алексея Аджубея, зятя Хрущева, который знал кремлевскую жизнь поболее, нежели мы с вами:
«Бериевский особняк находился на углу Садово-Триумфальной и улицы Качалова, неподалеку от высотного здания на площади Восстания. Собственно, на Садовое кольцо и на улицу Качалова выходит высокий каменный забор, из-за которого не видно приземистого дома. Проходя мимо забора, москвичи прибавляли шаг и помалкивали. В те времена каждого провожал тяжелый взгляд наружных охранников. Однажды в 1947 году я был там на помолвке сына Берии — Серго. Он женился на красавице Марфе Пешковой, внучке Алексея Максимовича Горького. И Марфа и жених держали себя за столом сдержанно, да и гости не слишком веселились. Пожалуй, только Дарья Пешкова, младшая сестра Марфы, студентка Театрального училища имени Щукина, чувствовала себя раскованно.
Чуть позже в этом же доме поселилась любовница Берии — семнадцатилетняя Л., родившая ему дочь.
Нина Теймуразовна терпела ее присутствие — видимо, иного выхода не было. Рассказывали, что мать Л. устроила Берии скандал, отхлестала его по щекам, а он стерпел. Не знаю, было ли так на самом деле, однако девица чувствовала себя в особняке прекрасно, и мама, видимо, тоже смирилась.
Я часто встречаю ее, теперь уже немолодую, но до сих пор обворожительную блондинку, и всякий раз думаю: вполне соединимы любовь и злодейство».
Многие люди рассказывали мне об этой Л., какая она была хорошенькая, как ее ребенок мирно играл с детьми сына Берия. Одно время мне хотелось встретиться с нею и расспросить, но, честное слово, я знаю, о чем она могла сказать, если бы вообще захотела говорить.
Я услышала бы, какой Берия был хороший, добрый и широкий человек, любил ее ребенка, Нина Теймуразовна была великодушна и добра, они жили в быту очень скромно, это на кремлевском языке значит — старались не бросаться в глаза своими возможностями.
Если бы она захотела быть совсем откровенной, то рассказала бы, какие вкусные обеды готовили повара, какие роскошные продукты можно было выписывать из «кремлевки» — словом, все, что нам с вами известно из других рассказов.
Сейчас много печатается воспоминаний разных любовниц Берии с одинаковым однообразием рассказывающих о благах, полученных за усердие в постели, — не буду приводить их.
Во все века у рычагов власти попадались такие развратники.
Кто-то в статье о Берии написал: «Где женщина, там и трата денег». Хочу добавить — государственных. И раздача благ, тоже государственных. Оплата удовольствия за счет налогоплательщика.
* * *
Возвращаюсь к своей героине, Нине Теймуразовне, и ее интервью, данному грузинскому журналисту Теймуразу Коридзе. Ей, большую часть жизни проведшей в клетках — сначала роскошной, потом тюремной, — от природы умной и мудрой женщине, было о чем вспомнить и о чем задуматься за всю свою долгую жизнь.
Жертва она или соучастница?
Какой был выход?
Два.
Бросить все и уйти. Но это выход в тюрьму или, быть может, к расстрелу.
Другой выход — жить с закрытыми глазами, заслонившись сказкой о заветной цели, в которую так приятно и так легко поверить в первой половине двадцатого века на нашей земле.
Был третий путь: повторить бессмысленный подвиг Надежды Аллилуевой.
Нет, тут другой характер. Нина Гегечкори — грузинская девушка. Всей своей покорной жизнью она, должно быть, показывала Иосифу Виссарионовичу безусловную правоту его матери, убеждавшей когда-то сына взять и во второй брак девушку из грузинской деревни.
Берия невольно выполнил этот совет чужой матери. И не ошибся.
На границе света и тени, и в старости все еще красивая, Нина Теймуразовна хранит преданность памяти мужа. Именно преданность памяти его, какой бы он ни был. Память умерших умеют хранить одетые в черное чудесные женщины Грузии.
И Нина Берия говорит главное, что выстрадала она всей своей жизнью:
«ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ДУМАТЬ ТОЛЬКО О СВОЕЙ РОДИНЕ.
Никакой другой народ не оценит его труд. Передо мной пример Сталина, Орджоникидзе, Чхеидзе, Церетели, Гегечкори, Берии и многих других.
Они свято верили в то, что боролись за счастливое будущее всех народов земли, ради какой-то общей благородной цели. Ну и что вышло из этого? Они ни в чем не пригодились ни своей Родине, ни своему народу. А другие народы отвергли их труды. Вышло, что все эти грузины умерли без Родины».
Какая простая, убогая, глубокая, чистая мысль!
Но кто поймет ее?