И распрямилась пружина звездного витка Татьяны Окуневской, и свилась в кольцо, замкнувшись, спираль ее бед и несчастий. Все началось с приятного приглашения.
* * *
«Я приглашена на кремлевский концерт, в который приглашаются только народные артисты Союза и то избранные, любимые «ими», одни и те же.
Бывают эти концерты, как мне рассказывали, по ночам, после «их» совещаний, заседаний. В виде развлечений.
Заехать за мной должен член правительства Берия.
Бориса дома нет, теперь все журналисты на Нюрнбергском процессе.
Какое-то незнакомое чувство… боязнь провала… нет… что-то совсем другое…
Какая-то тревога.
Из машины вышел полковник и усадил меня на заднее сиденье рядом с Берией. Я его сразу узнала — видела на приеме в Кремле. Он весел, игрив, достаточно некрасив, дрябло ожиревший, противный, серо-белый цвет кожи.
Оказалось, мы сразу не едем в Кремль, а должны подождать в особняке, когда кончится заседание.
Входим. Полковник исчез. Накрытый стол, на котором есть все, что только может прийти в голову. Я сжалась, сказала, что перед концертом не ем, а тем более не пью, и он не стал настаивать, как обычно грузины, чуть не вливающие вино за пазуху. Он начал есть некрасиво, жадно, руками, пить, болтать, меня попросил только пригубить доставленное из Грузии «наилучшее из вин».
Через некоторое время он встал и вышел в одну из дверей, не извинившись, ничего не сказав. Могильная тишина. Даже с Садового кольца не слышно ни звука.
Я вспомнила этот особняк, он рядом с Домом звукозаписи, на углу Садового кольца, и я совсем недавно здесь проходила: Костя Симонов написал статью о том, как принимают мой гимн из «Ночи над Белградом» на фронте, и меня пригласили прочесть эту статью, заново спеть на радио…
Огляделась. Вроде бы, дом семейный. Немного успокоилась.
Три часа ночи. Уже более двух часов длится застолье. Я в концертном платье, боюсь его измять, сижу на кончике стула. Он пьет вино, пьянеет, говорит пошлые комплименты, какой-то Коба меня еще не видел живьем. Спрашиваю, кто такой Коба…
Опять, в который раз, он выходит из комнаты. Я знаю, что все «они» работают по ночам. Бориса всегда вызывают в ЦК только ночью. Но я устала, сникаю.
На сей раз явившись, он объявляет, что заседание у «них» кончилось, но Коба (Иосиф Виссарионович) так устал, что концерт отложил. Я встаю, хочу ехать домой. Он говорит, что теперь можно выпить. Если я не выпью этот бокал, он меня никуда не отпустит. Я, стоя, выпила. Он обнял меня за талию и подталкивает к двери, но не к той, в которую он входил, и не к той, в которую мы вошли. Противно сопя в ухо, тихо говорит: поздно, надо немного отдохнуть, потом он меня отвезет домой. И все — и провал.
Очнулась. Тишина. Никого вокруг. Тихо открылась дверь.
Появилась женщина, молча открыла дверь в ванную, молча проводила в комнату, в которой я была ночью. Издали вплыл в сознание стол, накрытый для завтрака. Часы. На них десять часов утра. Я должна уже сидеть на репетиции. Пошла, вышла. Села в стоящую у подъезда машину, приехала домой, попросила не подзывать к телефону, кто бы ни звонил, не тревожить.
Изнасилована. Случилось непоправимое. Чувств нет.
Оказывается, у меня сегодня спектакль. Только мужу, только Борису могу все рассказать. Только Борис может спасти меня…
Когда наконец рассказала — он сразу же забегал своими мелкими шажками, затылок налился кровью, что-то залепетал… Он такой жалкий, что его самого надо утешать».
* * *
В результате этого приключения, все о котором знает только Окуневская, актрису посадили. О своем аресте она рассказывает так: «Я лежала с высокой температурой. У Бориса был «мерседес», привезенный из Германии, его водил шофер из Союза писателей, а мне он купил новый «Москвич» и нанял юношу-шофера, Юру.
Борис в тот день очень суетился, куда-то собирался, откладывал… И все же ушел. Пришел шофер Юра и говорит:
— Полный двор военных. Что-то случилось.
Вошли двое:
— Вы подлежите аресту.
А я встать не могу.
Теперь понимаю: Борис знал, что меня ждет. Сбежал».
(Они жили тогда на Беговой улице. Теперь на доме памятная доска в честь Бориса Горбатова. — Л.В.)
И началась другая, тоже главная жизнь Окуневской. Допросы. Тринадцать месяцев одиночки. Лагерь в Джезказгане.
Из фильмов вымарали титры с ее именем. Вообще сняли фильмы с проката.
Ее сокамерницы, жены мелких вождей, считали, что они сидят по ошибке, а такие, как Окуневская, — за дело.
Но ее любили, узнавая, простые люди на стройках и лесоповалах, где она была плечом к плечу с ними.
«В лагере меня спасал народ. Здесь, где все рассчитано на то, чтобы превратить человека в животное, чтобы мать могла вырвать хлеб у дочери, чтобы дочь могла толкнуть мать в беду, в тяжкий для меня день ко мне подходит женщина с глазами русской иконы и тихо говорит: «Вот бабы прислали тебе платок. Закрой лицо, отморозишь».
Сами голодные, с отмороженными лицами, они спасали лицо своей любимой артистки.
Что перед этим бабьим платком черные розы от маршала Тито?!
* * *
Татьяна Окуневская вышла из тюрьмы после падения Берии далеко не сразу. Она валила деревья в морозном лесу, а потом, освободясь, мыкалась без квартиры, пыталась осознать себя «на свободе». Борис Горбатов не дождался ее — женился, а к ее выходу из тюрьмы был уже мертв.
В те дни, когда она брела по лесу или брела по Москве, не верящей слезам, другая артистка, певица Большого театра Галина Вишневская оказалась в месте, где когда-то была и Татьяна Кирилловна — в Югославии, на правительственном приеме. Вишневская вспоминает:
«Напротив сел Тито с женой, молодой красивой женщиной, и я во все глаза уставилась на знаменитого «продажного изменника и предателя», которого вот уже несколько лет все советские газеты взахлеб и с упоением обливали грязью. Тито показался мне совсем не таким, как на портретах, где он то в маршальском мундире, то в спортивном костюме на яхте, то верхом на лошади — вся Югославия была завешана его портретами. Куда ни посмотришь — в окнах и витринах магазинов, на базарах, в любых помещениях, куда только не зайдешь. Такой рекламы, пожалуй, не имел в Советском Союзе сам Сталин. Со всех стен глядел голливудский супермен — молодой, мужественный, широкоплечий мужчина, — а здесь, за столом, создавалось впечатление, будто видишь его через уменьшительное стекло: среднего роста, мелкие черты, лет шестидесяти… Манерами напоминает Сталина, — подумала я, — те же медленные, «значительные движения» и жесты. Мало говорит…
В те годы, когда наши правительственные делегации ездили по западным странам «налаживать отношения», они часто брали с собой «тяжелую артиллерию» — артистов. Певцы, скрипачи, пианисты, красивые балерины помогали членам нашего правительства, не привыкшим к светскому общению, создавать непринужденную обстановку на банкетах и приемах.
На этот раз поездка была особенно щекотливой: первый визит советской правительственной делегации в Югославию, после разрыва Сталина с Тито…
Генерал Серов, после Берии глава КГБ, подошел ко мне сзади и шепчет на ухо:
— Скажите тост за жену Тито.
Что за черт! Мужиков за столом полно, им бы в самый раз и провозгласить тост за даму — при чем тут я! Вроде даже и неловко — женщина за женщину…
Встаю и провозглашаю:
— Предлагаю выпить этот бокал за мадам Тито.
И здешний диктатор изволил засмеяться! Впервые за весь вечер.
— Мадам! Какая она мадам, она всю жизнь партизанкой была, стреляла и убивала!
— Правда? Вот никогда бы не подумала — такая красивая женщина…
Он хохочет:
— Теперь будете знать, что бывают красивые красные партизанки, — и с гордостью смотрит на жену».
* * *
Сегодня Татьяна Окуневская — изящная, легкая, женщина без возраста, живет по системе Брегга, занимается гимнастикой. Через всю жизнь Татьяны Окуневской проходит вереница мужчин, жаждущих обладания ею, ползающих перед нею на коленях ради минутной сладости. Она не пуританка, не слишком нравственница, она может отдаться, но любя, не ради того, чтобы помогли родным в тюрьме, или, что попроще — типично для мира искусств — не ради роли — режиссеру… Окуневская откровенна в своих признаниях не потому, что она мазохистски хочет предстать перед миром в прямом и переносном смысле нагишом. Она проходит сквозь грязь неблагородных отношений, насилие Берии, истязательства следователей, наглость надсмотрщиков, стукачество сокамерниц, предательство мужа… И стоит сегодня перед миром с молодым, резким, страстным желанием не мстить за все, что сделали с ее жизнью — люди, страна, Великая Эпоха Созидания.