Принимая во внимание то обстоятельство, что в дальнейшем большинство мужчин в стране были выбиты из жизни войной, коллективизацией, репрессиями, появление женщин на разных участках социалистического строительства должно было поднять и те отрасли, где они стали работать, и самих женщин на гигантскую высоту всевозможных достижений: ведь женщины по природе своей более ответственны, чем мужчины, более старательны, менее амбициозны и, как правило, непьющи.
Почему же этого не случилось?
Да потому, что, дав женщине возможность работать во всех отраслях, всесоюзный большевистский мужчина повсюду спустил ей свои циркуляры, по которым она должна была трудиться на равных. В образовании, в медицине, в службе быта, наконец в искусстве. Она, всесоюзная женщина, не имела права употребить свои, веками выработанные принципы и привычки. Над нею нависли идиотские планы, безжизненные схемы, убогие формулировки. Если она не желала и не могла соответствовать им — машина выталкивала ее, в лучшем случае, на нижние уровни. Женское естество, женские природные таланты: этический, этнический, экологический, экономический — на общественном уровне не нужны были большевикам, как, впрочем, всем другим мужским партиям Европы и мира.
Рабыня осталась рабыней и, получив черствый кусок равноправия, грызла его в своем углу.
Кремлевские избранницы при всей исключительности их положения были теми же рабынями, но с возможностями. В семье почти каждый кремлевский вождь так или иначе ощущал женский каблук: Ворошилов ничего в доме не решал без Екатерины Давидовны, Каганович — без Марии Марковны, Молотов — без Полины Семеновны и так далее.
Но в государственном масштабе ни одна из них, включая и Аллилуеву, кроме, может быть, Крупской, и то лишь на первом этапе, ни на что повлиять не могла.
— Как реагировала Екатерина Давидовна, еврейка, на арест Полины Семеновны, на смерть Михоэлса, на «дело врачей»? — спрашиваю я у Надежды Ивановны Ворошиловой.
— Что вы! Она была такая ортодоксальная. Все, что происходило, было правильно.
Но ведь это жизнь, в которой все они оставались один на один со своими мыслями, сомнениями, несогласиями. Были ночи наедине с собой, пока вожди работали или развлекались.
Нам не понять их, строительниц коммунизма?
Почему же?
«В 1931 году Лаврентия назначили первым секретарем ЦК компартии Грузии.
Лаврентий день и ночь проводил на работе. Времени для семьи у него практически не оставалось. Он очень много работал. Сейчас легко критиковать, но тогда шла жестокая борьба. Советская власть должна была победить. Вы помните, что писал Сталин о врагах социализма? Так ведь те враги действительно существовали…
Сталин был очень суровый человек с жестким характером. Но кто может доказать, что в то время надо было иметь другой характер, что можно было обойтись без жестокости. (Все это говорит в 1990 году вдова Берии, Нина Теймуразовна.) Сталин хотел создать большое и мощное государство. И он сделал это. Конечно, не обошлось без жертв. Но почему же другие политики в то время не увидели другой дороги, которая без потерь привела бы к заветной цели?»
Ох уж эта цель! Сталин вел, выжимая соки, не помечая сроки, Хрущев вел, обещая коммунизм внукам, остальные вели, о сроках помалкивая, вчера 500 дней, завтра еще что-то придумают вчерашние похмельные обкомовцы…
Да, на общественном уровне мужчина свяжет себя с любым «измом»: капитализмом, социализмом, коммунизмом, но никогда не согласится позвать на общественные уровни женщину и дать ей в руки хозяйство, чтобы она вывела его из тупика, как выводит дома.
Кремлевские дамы были рабынями, заранее знавшими, что никакой заветной цели нет, ибо ближе других рабынь стояли у этой коммунистической цели, удобно замененной им «кремлевкой». Это были рабыни, талантливо, как умеют только женщины, преображавшие свой страх перед партийной машиной в партийную преданность делу рабочего класса.
Их мужья, такие же, в сущности, рабы, ухватившиеся за кормило власти, делали это же самое топорно и грубо. Но зримо.
Они верили и не сомневались, потому что иначе было нельзя.
А кто сомневался — извините…
* * *
Жену арестованного маршала Блюхера Глафиру вызвал Берия. Он не угрожал ей, не расспрашивал о муже. Разглядывал. Было Глафире тогда 23 года.
Она потом вспоминала: «Берия сам вел допрос, очевидно просто из садистского любопытства. Он держался высокомерно. Не смотрел, а словно бы рассматривал человека, как рассматривают в лупу мелкую букашку. Его внешность вызывала отвращение. От него веяло холодом, безразличием ко всему человеческому в его жертве…»
Отсидела пять месяцев в одиночке, потом Бутырки, этап — Караганда…
Берия лично арестовывал комсомольского вождя Александра Косарева. Его жена Мария Викторовна кинулась, закричала: «Саша, вернись! Простимся!»
Заодно Берия арестовал и ее. Она провела в лагере семнадцать лет.
Анна Михайловна Ларина впервые увидела Берию в Грузии, куда приехала вместе с отцом и матерью. Он был тогда начальником ГПУ Грузии.
«Сидя за столом, Берия сказал отцу:
— Я и не знал, что у вас такая прелестная дочь!
Мне шел в ту пору пятнадцатый год. Я смутилась, покраснела, а отец ответил:
— Я никакой прелести в ней не замечаю.
— Выпьем, Миха, — обратился Берия к Цхакая, — за здоровье этой девочки! Пусть живет она долго и счастливо».
Вторая встреча с Берией произошла у Анны Михайловны через четыре года в Батуми: «Ой, кого я вижу! Взрослая девушка стала!»
Третья встреча была в НКВД, в 1938 году, в кабинете наркома, куда только что назначенный наркомом Берия вызвал Анну Михайловну — арестованную жену Бухарина:
— Должен вам сказать, вы удивительно похорошели с тех-пор, как я видел вас в последний раз.
— Парадоксально, Лаврентий Павлович, — даже похорошела! В таком случае еще десять лет тюрьмы — и вы будете иметь возможность послать меня в Париж на конкурс красоты…
После небольшой паузы, неожиданно, без всякой связи он спросил:
— Скажите, за что вы любили Николая Ивановича?..
От ответа я уклонилась, заявив, что любовь — дело сугубо личное, не обязательно в этом ни перед кем отчитываться».
Это лишь несколько эпизодов, довольно мягких, с женами Кремля, попавшими в мясорубку «врагов народа». Их иногда щадили. А каково было тем, безымянным?
Разные тогда ходили слухи. И о том, что Берия насиловал молодых красивых арестанток прямо тут же, в кабинете, пристреливая их, чтобы не болтали лишнего. Но и эти слухи требуют доказательств, как ни относись к Берии. Он шел путями беззаконий, но почему другие поколения должны следовать дурному примеру?
* * *
То, о чем я расскажу, поведало мне письмо моей читательницы. Я уже однажды «подарила» эту историю одной из своих литературных героинь, несколько изменив ее. Теперь привожу полностью большой отрывок из ее письма ко мне. Я назвала его:
Сталинград или Сталингад?
«…Ну да, пропустила букву. С кем не бывает. Печатала на машинке письмо с документацией в Сталинград от нашего секретного предприятия. И конверт на машинке напечатала — еще долго возилась с конвертом, не влезал он в машинку. Машинистка наша больна была, я и села печатать.
Пропустила букву «р». Нечаянно, конечно. Не заметила, что пропустила. Меня потом спрашивал следователь: «почему вы букву «г», например, не пропустили, было бы: Сталин рад. И все в порядке».
Ну как ему объяснишь, что не хотела я ни в тюрьму идти, ни Сталина гадом на конверте обзывать.
А я, скажу без скромности, — красавица была. Даже в старости еще хороша. Но красота моя слишком идеальная, скульптурная. Наверно, Венера Милосская, ожившая, — это я. Взяли меня в тридцать восьмом году и долго допросами мучили за этот конверт. Требовали выдать организацию, в которой я якобы состояла. Шпионскую.
В тюрьме поняла я, что мое дело серьезное. Но сообщников своих, за полным их отсутствием, не выдала. Сидела я полгода, и вдруг меня каким-то странным образом одну-единственную отвезли на вокзал, впихнули в купе, заперли, а рядом в купе конвоир ехал. И весь вагон пустой был. Везли ночь. Вагон отцепили, отвели на запасные пути. Чекисты пришли за мной, посадили в легковую машину. Глаза завязали. Везли недолго. Ухитрилась щелку для глаз проделать, видела — проехали какой-то вокзал. Поняла — Москва. Потом лес пошел.
Развязали глаза — стою на краю лесной поляны. Елки усыпаны снегом. И вытянуты елки строго в линейку перед поляной. А на другом ее краю дуб-великан и большая береза с раздвоенным стволом. Так и запомнила я это. Перед поляной избушка, вернее — дача, вернее — дом. Ввели туда меня два солдата. Развязали руки. Села в большой комнате, оглянулась. Вся мебель в белых парусиновых чехлах: диван, стулья.