руки. Просил не быть в претензии, если что-нибудь появится. Затем вытащил из газеты собственный стоптанный сапог.
Писаря не выдержали, забыли, что перед ними «их благородие», и захлопали в ладоши.
А «их благородие», удивлённое и смягчённое, изволило пригласить меня сесть со словами:
– А третье отделение, какой вы клоун и рассказчик, мы послушаем уже в клубе, в воскресенье.
Появился передо мною и стакан с чаем. Надзиратель более внимательно прочёл мой паспорт. И, узнав от меня, что я воспитывался в Москве в корпусе, очень был рад, что у нас оказался общий учитель.
Представление состоялось в назначенный день. Публики было очень много. Не в меру ретивый надзиратель распустил про меня нелепые слухи, сослужившие мне, однако, большую, в смысле сбора, службу, – будто бы я поднимал стол, на котором восседал секретарь. Публика с интересом следила за моими переодеваниями и метаморфозами из Геркулеса в фокусника, из фокусника в клоуна.
Третье отделение. В антракте я успел получить у кассира свою долю выручки, а потом накинул на моё цивильное платье шутовский балахон.
Под звуки разбитого рояля я вышел на сцену. Одно следовало за другим – куплеты, стихи, моментальные рисунки. В заключение – рассказ[75]. Я начал:
– Прошу у вас, господа, позволения рассказать о том, что случилось со мною в вашем милом городке.
– Просим, просим, – послышался довольный и неизменно благосклонный ко мне голос надзирателя.
– Иду я берегом пруда. Смотрю: собралась большая куча народу. Спрашиваю: «Что делаете, ребята?» – «Да вот стряслось у нас несчастье: бьёмся у воды три часа и никак не можем вытащить». «Кого? Чего?» – спрашиваю. – «Надзиратель утонул». – «Эх, ребята, помочь вам? Верный дам совет. Покажите ему трёхрублёвку – он и сам из воды вылезет».
Что произошло после этого – не знаю. На ходу стягиваю свой балахон, сую его моментально в саквояж и – да через окно на пожарный двор. Оттуда на улицу, хватаю первого попавшегося ломового извозчика и еду до ближайшего полустанка.
… Самой первой моей дрессированной собакой была маленькая рыжая Каштанка. Она была сюжетной канвой знаменитого чеховского рассказа, написанного Антоном Павловичем с моих слов[76].
Помню свою первую встречу с Каштанкой так, будто это было вчера.
Стояла зима. Шёл снег, он падал мягкими, пушистыми хлопьями. Рыжая собачка прижалась к двери подъезда и беспомощно повизгивала, не зная, куда ей идти, где обогреться. А снег всё падал на неё, облепляя с головы до ног…
Вдруг кто-то толкнул дверь. Собака вскочила и увидела маленького бритого человека в шубе нараспашку. Это был, конечно, я.
Собака смотрела на меня сквозь снежинки, нависшие на её ресницах, и, вероятно, сразу же почувствовала, что я ей не враг.
Я стряхнул рукой снег с её спины и поманил за собою. Она пошла за мной и стала у меня жить. Я начал её дрессировать, и скоро она сделалась настолько образованной, что стала выступать с другими моими четвероногими и пернатыми артистами.
Но раз из-за Каштанки в балагане в самый разгар представления произошёл переполох. Каштанка, которая должна была показать свои знания публике, вдруг остановилась, глядя в ряды, откуда до неё доносился знакомый голос.
Столяр, её прежний хозяин, был в числе публики, и, не обращая внимания на толпу, не обращая внимания на мою команду, она бросилась к старому хозяину.
Столяр захотел вернуть себе Каштанку. Я отказался ему её отдать: ведь на Каштанку я потратил столько сил и успел полюбить её. Но суд присудил вернуть собаку хозяину.
Я был в отчаянии и стал умолять столяра не брать Каштанку. Я предложил ему большие деньги, и столяр начал колебаться. Это спасло для меня дело. Судья увидел, что столяр не так уж привязан к собаке, если на него действуют обещания денег, и по совести отказал ему в иске. Каштанка осталась у меня[77].
И снова пришла зима, падал снег… И опять я нашёл на улице собаку.
На этот раз находкой оказался маленький щенок, которому было не более месяца. Злые люди бросили его на произвол судьбы. Щенок уже почти замерз. Я поднял его, принёс к себе и назвал Бишкой.
Бишка оказался простой дворняжкой, но это незнатное происхождение не помешало ему развить все его прекрасные природные дарования и сделаться замечательным артистом.
Я не ем гуся. Я не могу его есть ни в Рождество, когда гусь является необходимой принадлежностью праздничного стола, ни в другие дни года. Я совершенно не ем гуся…
– Почему? – спросите вы.
– Да потому, что с гусем у меня связано тяжёлое воспоминание.
Один гусь был моим другом… Вы улыбаетесь? Вы думаете, что я шучу. Вы ожидаете услышать обычную дуровскую остроту? Нет, сегодня вы не услышите её. Не то у меня настроение…
Это было в дни моей юности. У меня тогда не было ни денег, ни известности, но зато было много надежд, и сердце билось не так, как оно, увы, бьётся теперь.
Весь «штат» дрессированных животных состоял у меня из свиньи Чушки, собаки Бишки и гуся Сократа.
Это были мои друзья. Я любил их. Они любили меня. И когда в минуты жизненных невзгод, в борьбе с неудачами я падал духом, они утешали меня.
Бишка так ласково смотрел мне в глаза, так нежно лизал мне лицо, что словно говорил:
– Терпи, друг, терпи. В мире много страданий. Но не падай духом. Кроме зла есть же на свете и добро; есть счастье. Терпи, жди, надейся. Счастье придёт, оно непременно придёт.
И я терпел, ждал и надеялся…
Гусь подходил к изголовью моей кровати и, склоняя голову, с участием смотрел на меня. Замечали вы, как смотрит гусь? Нет? Обратите же внимание. Говорят, гусь – глупая птица. О, нет, это неправда!
Мой гусь понимал моё настроение. Он разделял со мною и радость и страдания. Так, по крайней мере, мне казалось в те далёкие годы.
Он раскрывал клюв и с участием спрашивал:
– Что такое?
Обратите внимание на гусиный крик. Не правда ли, он походит на слова:
– Что такое?
И я говорил моим друзьям – Бишке и Сократу:
– Плохо нам живётся… Плохо мы едим, и я и вы… Комната наша не топлена. Мне нечем платить за неё.
– Что такое? – опять спрашивал гусь своим гортанным голосом.
– Да, друг Сократ, нечем. Нет денег. Может быть, нас скоро выгонят на улицу. Придется ночевать нам в холодном балагане, где мы с вами выступаем на потеху публике.
А положение моё, да и не только моё, а