документы и где они спрятаны. Целыми днями мы упражнялись в гимнастике, становились друг другу на плечи, падали, конечно, ушибались и всё же упрямо продолжали набивать себе шишки и синяки.
А по ночам мне снилась таинственная комната волшебника, я слышал цирковую музыку и щелканье шамберьера…
… Мы тряслись в безрессорном фургоне по просёлочным дорогам. Русские проселочные дороги отличаются от пашен только тем, что кочки на дорогах пожёстче, чем на поле, – утрамбованы ездой. Нас везли, бывало, с лошадьми в товарных вагонах. Шли мы и пешком, чаще по шпалам, потому что так не собьёшься, не надо месить ногами грязь и можно спать на полустанках.
Мы часто спали на чужих сеновалах, забирались туда тайком от хозяев и укрывались драным пальто. Мы, привыкшие к тёплой постели, к чистым комнатам нашего барского особняка, терпели немало… Я вдыхал теплый запах навоза и конской мочи, этот своеобразный запах цирковых конюшен, и был счастлив.
Станицы и деревни, города и аулы, сёла и местечки мелькали перед нашими глазами, похожие друг на друга. Мы объездили большую часть России и часто по многу раз возвращались в одни и те же места. Но оттого, что всюду раскидывался всё тот же балаган, с тем же самым бьющимся по ветру флагом, оттого, что площади были похожи одна на другую, как наши дни и месяцы странствий, казалось порой, что это наш балаган стоит на месте, а города и поля проплывают мимо нас.
Я теперь уже не вспомню, конечно, в каких городах я тогда работал, но зато я помню, в каком ряду была сломана спинка у скамьи, сколько досок было на помосте рауса[73], в каком месте была заплата на трико у женщины-силачки.
Я помню наш с братом первый настоящий успех… Тот незабываемый вечер, когда мы, исполнив своё антре, скрылись за кулисами и первый раз в жизни услышали дорогие для нас и долгожданные аплодисменты и громкие крики публики: «Бис! Бис!»
Ринальдо, довольный, похлопал меня по плечу и сказал, что после представления мы должны угостить артистов, «взбрызнуть первый дебют». Старик Паль-моров – на афише он назывался человек-змея – самый главный артист нашего балагана – одобрительно сказал:
– Из этих барчуков выйдет толк, если родители не собьют у них охоту стать артистами.
А ночью – после шести представлений, – мы, артисты, засели в трактире за общий стол и из общей чашки хлебали деревянными ложками щи, вылавливая куски варёного мяса. Я торжественно заказал бутылку водки с закуской и, когда половой потребовал денег вперёд, гордо и обиженно швырнул на стол целый рубль.
Перед выпивкой балаганщики говорили о нас с братом, а через минуту, как только бутылка стала пустой, перестали обращать на нас внимание…
В эту ночь я спал крепко и ни разу не вспомнил о родных. Первые аплодисменты и крики «бис» завладели всем моим существом. Это был первый опиум, отравивший мой организм на всю жизнь…
Вот я и на шпалах. На пути из Твери в Клин. Я бежал из Твери подальше от неудачной любви, от насмешек балаганщиков, от кабалы, в которую хотел поймать меня Ринальдо.
С саквояжем за спиной, весело перепрыгивая со шпалы на шпалу, я думал о прошлом. Живо представляя себе Ринальдо, которого ловко оставил в дураках, я напевал строки моего куплета «Всё замёрзло»:
Ветерком пальто подбито,
и в кармане ни гроша…
В этой доле поневоле
затанцуешь антраша…
Увесистый саквояж не казался мне тяжёлым. Длинные брюки балаганного режиссёра Пащенко не мешали мне скакать, как балерине. Оставляю позади версту за верстой. Саквояж делается всё тяжелее и тяжелее. Ремень врезался в ключицу. Сапог трёт ногу. Отдохнуть бы. Нет – вперёд…
Вот и желанная. Вот и станция Клин. Усталый, измученный, насилу добравшись до постоялого двора, я нанял каморку, именуемую «номером», и, несмотря на голод, поспешил растянуться на жестком войлочном матраце.
Отдохнув, я разговорился с коридорным. Узнал, что в Клину есть помещение для представлений и что есть у них надзиратель-взяточник, от которого житья никому нет, всех он дерёт. И что недавно этот «бич города» кутил с компанией у хозяина здешних номеров целых двое суток и не заплатил за это ни копейки.
Наутро я сел за составление афиши. Спросил чернила и перо.
«Проездом («хорош проезд!» – подумал я) через здешний город в Москву, с дозволения начальства, будет дано представлении в здании клуба, в трёх разнообразных отделениях, состоящих из следующих номеров:
“Сила зубов, или Железные челюсти”
исполнит силач Владимиров.
“Сатирические куплеты “Всё замёрзло”
исполнит комик Володин.
Удивительные фокусы покажет профессор
чёрной магии Вольдемаров.
Первый русский оригинальный соло-клоун Дуров
выступит как художник-моменталист и
звукоподражатель».
Афиша готова. Иду в клуб. Веду переговоры. Вхожу в соглашение. Теперь – к надзирателю.
Я протиснулся между просителями и столкнулся с седым будочником[74], загородившим мне дорогу.
– Чего надо?! По каким делам?
Я объяснил цель своего прихода. Со словами «а, комедия» он впустил меня в канцелярию.
Предстал я пред ясные очи надзирателя. В канцелярии – пожилой секретарь, два-три писца. Держу в руках афишу.
– Чего надо? – грубо спросил меня надзиратель. – Что за прошение?
Я протянул афишу. Строго просмотрев мою афишу от начала до конца, надзиратель вскинул на меня глаза и отчеканил:
– Паспорта артистов!
Я подал свой паспорт. Он побагровел.
– Паспорта всех артистов, говорю!
Я объяснил, что всё, здесь написанное, исполняется одним мной.
– А, таких жуликов-шарлатанов не пускаю.
Кровь бросилась мне в голову… Я заявил, что всё написанное непременно исполню.
– Много вас тут таких шляется!
И надзиратель стал читать вслух мою афишу. Затем бросил её и сказал:
– Ну, какой ты силач? Покажи-ка свою железную челюсть?
Я, ни слова не говоря, ухватил край большого, покрытого зелёным сукном стола, с оловянным чернильным прибором, и поднял в воздух.
Надзиратель, секретарь и писцы разинули рты, и когда опустил стол, то прочёл на лицах, особенно на писарских, удивление и удовольствие.
У надзирателя невольно вырвалось:
– Ах, чёрт возьми, здорово!
А секрет был прост: ухватившись за край стола, я его чуть-чуть приподнял зубами и упёрся ногой в перекладину, послужившую дополнительной точкой опоры. Сеанс таким образом не стоил мне почти никаких усилий.
– А какие же вы делаете фокусы? – невольно переменив тон, спросил надзиратель.
– Покажу, только позвольте мне лист газетной бумаги, – сказал я.
Все заинтересовались. Бросили писание. Подали мне газетный лист. Я попросил удостовериться, что в листе ничего нет. Обернул его вокруг