как и ты.
– Думаешь, это чем-то поможет? – спросила Анна.
Он пожал плечами:
– Порой победа кажется очень далекой… Но не забывай: ты тоже работаешь ради общей цели. И если нам удастся спасти хотя бы одну жизнь или одно произведение искусства от уничтожения, значит, оно того стоит, верно?
* * *
Уже почти стемнело, когда Анна проскользнула к старому входу для прислуги за живой изгородью, скрывавшей ее от глаз немецких солдат во дворе замка.
В помещении, которое здесь превратили в столовую, музейный персонал собрался у радиоприемника. Голос английского диктора заглушали помехи, и на этот раз Анна с трудом разбирала слова – он говорил что-то о встрече Гитлера с Муссолини. Девушка снова с тоской в сердце подумала о Коррадо.
Люси, увидев ее, с облегчением вздохнула.
– Ну наконец-то! Где ты пропадала? – шепотом спросила она.
– Прости, задержалась на прогулке. – Анна заняла свое обычное место рядом с Фредерикой.
– Хорошо прогулялись? – поинтересовался Рене, многозначительно посмотрев на нее.
– Великолепно! – сказала Анна, встретив его взгляд, чтобы он не усомнился в ответе, и принялась за горячий овощной суп, как всегда, густой и ароматный, тотчас поставленный перед ней матерью Рене. Стряпня Кики никогда не была такой вкусной. При мысли о ней Анна опять загрустила. Кики редко снисходила до того, чтобы готовить для них с Марселем – в детстве они питались в основном бутербродами с джемом, пока Анна сама не научилась делать простые блюда. Еда, приготовленная матерью Рене, заставляла ее тосковать не о том, что у нее когда-то было, а о том, чего никогда не было. Тем не менее Анна скучала по Кики и часто думала, где она сейчас и что с ней сталось.
Радиотрансляция продолжалась, и теперь Анна слушала внимательнее. У всех музейных работников в Монтале вошло в привычку слушать передачи Би-би-си, независимо от того, понимали они английский язык или нет, – все ждали кодовых слов, подтверждающих, что союзники получили очередную серию инвентарных списков.
Анна старалась сосредоточиться на голосах английских дикторов.
– Боливия объявила войну Германии, Японии и Италии, – доносилось из радиоприемника. – Теперь союзники надеются на поставки боливийского олова…
Дальше диктор прочитал прогноз погоды, и за столом воцарилась напряженная тишина. Наконец сквозь треск и шорох прорвались долгожданные слова:
– Мона Лиза улыбается.
За столом сразу радостно загомонили, кто-то воскликнул: «Ну слава богу!»
– Дело сделано! – Люси пожала Анне руку, широко улыбаясь. – Я все не верила, но англичане и американцы действительно получают наши послания.
– Попомните мои слова, – Рене поднялся из-за стола, и глаза его сияли от гордости, – это только начало.
Леонардо
Флоренция, Италия
1504 год
Это только начало. Так считает Салаи, и я боюсь, что он может оказаться прав.
На Пьяцца-делла-Синьория нечем дышать. Капли пота, скатываясь по спине, щекочут мне поясницу, пока я стою у крыльца лавки какого-то торговца фруктами. В оглушительный рокот барабанов вплетаются смех и песни толпы.
Четыре дня ушло на то, чтобы дотащить окаянного колосса до Палаццо-Веккьо. Три дюжины крепких парней, двигаясь по часовой стрелке, поднимали бревна, по которым проехала деревянная конструкция, смазывали их жиром, тащили вперед и снова укладывали под статую – так она медленно продвигалась к площади. Ополченцы Содерини тем временем отгоняли толпу от катящихся бревен, расчищая «Давиду» путь.
Такого столпотворения на улицах Флоренции я еще не видел. У меня над головой взрослые и дети высовываются из окон – всем охота поглазеть, как мраморный гигант медленно ползет к главной площади. Они смеются, хлопают в ладоши, самозабвенно свистят ему вслед. Владельцы домов берут плату с зевак за то, чтобы впустить их на верхние этажи и на крыши, откуда открывается лучший вид на процессию. Хозяева закусочных выставляют у дверей своих заведений жаровни и готовят перепелок на вертелах, соблазняя прохожих ароматами. Лихорадочный гомон поднимается в толпе всякий раз, когда «Давид» раскачивается на лебедках, отчего веревки и блоки громко скрипят и стонут. Толпа такая плотная, что мне не разглядеть саму статую – я вижу лишь причудливый скрипучий деревянный ящик-клетку, в котором она подвешена. И ящик наконец вкатывается на площадь.
Теперь я замечаю, что Содерини нагнал сюда множество своих свеженьких ополченцев под десятками качающихся флагштоков. Его бойцы разодеты в сверкающие доспехи – этакий театральный парад воинской силы и гордости республики.
Все эти дни я ломал голову, пытаясь определить для себя, что происходит, пока смотрел на горожан, толпившихся вокруг этой статуи в любой час дня и ночи с песнями и плясками. Пока «Давид» медленно приближался к пьедесталу у дворца правительства, мне становилось все яснее, что люди видят в этом гиганте нового героя эпохи. Некоторые даже утверждали, что Микеланджело превзошел Господа Бога, создав совершенного человека. Какая чушь…
Так или иначе, все четыре дня я почти не ел и плохо спал. За плотно закрытыми ставнями моих комнат в Санта-Мария-Новелла не смолкали смех, гомон толпы, дружные выкрики. Самодельные фейерверки то и дело вспыхивали в ночном небе. Даже на уединенной половине обители, отведенной монахам, невозможно было отрешиться от этого шума. И меня влекла на улицу некая необоримая сила, будто мраморное изваяние само призывало меня к себе нескончаемым скрипом веревок, стонавших под его грузом.
Вдруг барабаны смолкают. В неподвижном воздухе разливается металлический перезвон – колокола возвещают полдень.
Я вижу, что рабочие убрали бронзовую статую Юдифи, обезглавившей Олоферна, которая стояла перед входом в Палаццо-Веккьо сколько я себя помню. И для гиганта уже соорудили новый пьедестал. Когда с помощью сложной подъемной конструкции из дерева «Давид» занимает наконец свое место на пьедестале, полуденное солнце заливает площадь и заставляет белоснежный мрамор воссиять на фоне грубой каменной стены дворца с его высокой узкой сторожевой башней.
Давид стоит спокойно, но не праздно. Обнаженное тело юного царя явлено во всем его великолепии. Я смотрю на него ошеломленно и завороженно – никогда в жизни мне еще не доводилось видеть подобных исполинских изваяний, возводящих наготу в нечто большее. Мраморный молодой человек перенес вес тела на правую ногу в расслабленной на первый взгляд позе, но чудится мне, что под его кожей бурлит, бушует огнем квинтэссенция юности, все мускулы напружинены. В сиянии рассвета статуя кажется живой, будто по мраморным венам, проступающим под полупрозрачной кожей, бежит кровь. Я стою, оцепенев, посреди улицы.
Мне страшно это признавать, но… Я знаю, какой момент выбрал Микеланджело: несравненный герой Ветхого Завета готовится нанести фатальный удар великану Голиафу – пустить в него камень из пращи. Камень Давид держит в правой руке; левой он сжимает ремень пращи, перекинутой через