Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

покалывали и одновременно зудели с непривычки, а боль от тоскливого плача Амадеуса ранила сердце посильнее запаха Лизиных пирожков, напоминая о том, что в который раз Севке не удалось заполнить ни свою, ни чью-то другую душу таким же сложным и всеобъемлющим чувством, каким была в его жизни музыка, и он опять нехотя разбил кому-то сердце. «Ах, Жанна Эбютерн, Жанна Эбютерн, отчего в своем новом воплощении ты так же несчастлива, как и в период безысходной любви к взбалмошному Модильяни? Или такова судьба всех подруг талантливых художников, тех, что сумели сделать счастливыми всех, кроме самих себя и своих близких?» Но это подумал уже не Севка, а, скорее всего, Амадеус, блаженно потягивающий только что отзвеневшие струны после прелюдии Баха, которая снова вдохнула в них жизнь. Истинно, истинно, каждый предмет в этом мире блажен, когда он занимается тем, для чего был создан! В воздухе опять зазвенела возвышенная нота взаимопроникновения, творческого взлета и – немыслимой, крылатой любви.

XXI

Глафира страдала ровно три дня, решив, что избавит Витольда от скучной необходимости с ней объясняться и сама возьмет расчет, а потом, по дороге к нему, чтобы взять этот самый расчет, захватив в продуктовые сумки и новый совок, купленный в хозтоварах (надо же, уценили до двух рублей, ну как не взять, старый почти полностью прохудился), резко поменяла план действий. «Зайду, как будто ничего не произошло, приберусь по дому, а потом посмотрим по обстановке, как дальше поступить», – подумала она, и на душе у нее сразу полегчало. Ну в самом деле, кому от этого станет лучше, если, так и не разобравшись в ситуации, она просто, как бука, надуется и уйдет от него. А если это ошибка и злополучный флакон смахнули в мусор по случайности? Он ведь такой рассеянный!

Как она и ожидала, Витольд был дома. Увидев Глафиру, он ей очень обрадовался и тут же бросился отбирать сумки с провизией, восклицая:

– Где же вы, голубушка, были? Отпросились на пару дней, а пропали на неделю!

Он положил сумки на пол и неловко приобнял Глафиру, все еще стесняясь проявления чувств, как, впрочем, и обстоятельств, почему их хотелось проявлять. Глафира растаяла от такого радушного приема, но слегка отстранила Витольдовы руки, показывая исподволь, что есть моменты, которые мешают ей ответить так же восторженно на его приветствие. Но он ничего не заметил.

– Рассказывайте, как же ваши дела? – спросил Витольд, помогая ей снять легкое демисезонное пальто, более похожее на плотное платье. – Как ваша родственница?

Глафира посмотрела в зеркало, поправила выбившиеся из-под гребня волосы и загадочно произнесла:

– У меня-то все хорошо, а вот вы как, Витольд Генрихович? Как вы провели время, пока меня не было? Я так понимаю, гостей принимали?

Она тряхнула головой, как в молодости, когда ей предстоял разговор начистоту с пойманным на обмане поклонником, и гордо прошла на кухню, подхватив совок из одной из сумок.

– Да нет, какие там гости, – махнул рукой ничего не подозревающий Витольд. – Все дни занятия, консультации, вступительные экзамены, некогда голову поднять. Только вот к Фантомову успел раз сходить – так, на дружескую беседу, – как-то неловко сказал Витольд и отвел взгляд.

«На дружескую беседу, а почему так смутился?» – пронеслось в голове у Глафиры, но вслух она это не сказала и, торжественно надев фартук, вытолкала Витольда из кухни.

– Ладно, ладно, потом поговорим, дайте прибраться. Пыли-то, пыли сколько вокруг напустили, – притворно засуетилась она и взялась за тряпку, хотя как раз пыли не так уж много и было.

Витольд недоуменно оглянулся, пытаясь увидеть пыль, но, не увидев, решил, что отчего-то Глафира на него осерчала и пока непонятно за что. «В таких случаях надо от них держаться подальше», – имея в виду женщин, подумал он и ретировался в свой кабинет.

И тут он вспомнил про пакет доктора Фантомова. В самом деле, сколько ему еще лежать в прихожей незамеченным? Штейнгауз заглянул в прихожую, взял пакет, который уже успел отодвинуть за башмаки так, что его почти не было видно, и вернулся в свой кабинет. Что же это за подарок?

– Оладьи или блины на ужин? – нервно крикнула из кухни Глафира.

– Оладьи, – не думая ответил Витольд, раскрывая пакет.

Не успел он как следует развернуть плотную, похожую на почтовую бумагу, как из нее вылетели мелкие разноцветные фигурки, легкие, пестрые – они посыпались на пол, на стол и на султанские туфли как горох. Витольд не поверил своим глазам. Что это? Неужели… Неужели это… оловянные солдатики? Он наклонился поднять несколько крошечных фигурок. Да, сомнений нет. Это были оловянные солдатики – почти забытая радость и мечта детства, когда он, проходя мимо антикварных лавок и базарных ларьков, тыкал пальчиком в витрины и прилавки и, не умея еще толком объяснить, чего он хочет, умолял родителей или няню купить ему таких замечательных человечков в шлемах, папахах и киверах, в портупеях, на которых висели крошечные шпажки или сабельки, в кольчугах и камзолах, в ботфортах или остроносых солдатских сапогах. Они дерзко смотрели своими кукольными личиками на маленького Витольда, который замирал от восхищения, пытаясь получше разглядеть каждого из них, но взрослые торопили его, безжалостно тащили дальше, озабоченные своими скучными покупками, и тратили деньги на всякую недостойную внимания чепуху – мясо, творог, постное масло, – не замечая его просьб.

«О боже мой!» У Витольда защемило в груди от неожиданно нахлынувшей ностальгии. Сдвинув в сторону бумаги и книги, он стал бережно собирать рассыпавшихся повсюду солдатиков и выставлять их в ровные ряды на письменном столе. О, какой чудный подарок сделал ему доктор, и как вовремя! Маленькое игрушечное войско, оловянная, но преданная своему генералу армия – вот чего ему так недоставало все это время, в минуты тяжких, одиноких раздумий и сомнений (по иронии судьбы, хоть он был в душе воителем, сам никогда не служил – оставили в тылу на преподавательской работе); бравые уланы и драгуны в высоких треуголках, с винтовками и саблями на ремнях, готовые пойти за своим командиром куда угодно, даже на верную гибель, защищая честь мундира, – эта доблесть, давно забытая и превращенная из искусства в обыденную профессиональную повинность, была нужна ему как воздух, как азарт борьбы и сражения с самой судьбой и – уж непременно – с победой над всеми ее превратностями!

Так, посмотрим, посмотрим, та-ак, ну все ясно – это было, конечно, войско старой прусской армии XVII века, судя по мушкетам, саблям, синим с красными отворотами камзолам и высоким