не было уже давно, и всё живое по нему истосковалось. Вон как сухо шуршат под ногами опавшие листья, и опадать они начали ещё в августе. Виктор видел во время своих вылазок из леса в город: и тополя, и белые акации, и каштаны сгорели от жестокого зноя, листья их сворачивались и осыпались. Ему казалось, такого жаркого и сухого лета на его памяти ещё не было. Поэтому мысль о дожде радовала. Но, однако, лучше бы не сейчас, а к вечеру, когда он уже благополучно продаст на барахолке свои пластинки.
Он спешил и старался срезать дорогу где только можно. Проходя в двух кварталах от площади Ленина, Виктор услышал, как кто-то негромко зовёт его по имени. Голос узнать он не смог и сделал вид, что не слышит. Но зов тотчас же раздался прямо у него над ухом, и чья-то рука коснулась его плеча:
– Виктор, я Борис, брат Николая.
Виктор обернулся и увидел белобрысого хлопца в клетчатой рубахе. Он, кажется, не видел Бориса раньше, а только слышал о нём.
– Борис? – переспросил Виктор, смерив хлопца взглядом с головы до ног. Тот на вид был его ровесником, хотя, может, и помладше, невысокий, худенький, но довольно жилистый. И в тот же миг Виктор быстро огляделся по сторонам, не видит ли их кто-нибудь. Но поблизости не было ни души, разве что кто-то мог наблюдать за ними из окна.
– Да, Борис, брат Николая, – торопливо повторил хлопец. – Это из-за меня весь переполох вышел. Получается, что я тебя подвёл и из-за меня тебе из города уходить приходится…
– Нет, ты тут ни при чём, – поспешно заверил его Виктор. – Просто у меня теперь другие дела. А ты не расстраивайся, ребята и сами справятся. Да пойдём уже, пока нас не заметили.
Он живо зашагал вверх по улице, а Борис – следом. Тут с неба упали первые тяжёлые капли, и одна из них – прямо Виктору на нос.
– Ах ты, чёрт! – воскликнул он, поднимая глаза и видя, как плотно затянуто небо тяжёлыми дождевыми тучами. – Кажется, сейчас ливанёт. А у меня пластинки…
А дождь не шутил, капли падали всё чаще и чаще. Ребята бросились в ближайшую открытую парадную. Едва они успели укрыться, ливень забарабанил тысячью дробей, сливавшихся в сплошную лавину воды.
– Чёрт! – повторил Виктор, при этом, однако, улыбаясь. После такой засухи дождь не мог не радовать.
– А что у тебя за пластинки? – поинтересовался Борис.
– Да вот, вальсы, – пояснил Виктор, показывая конверт. – Тут «Амурские волны». Я их так ни разу и не послушал. А теперь вот деньги нужны позарез.
– Так ты их на барахолку нёс! – всплеснул руками Борис. – И верно, «Амурские волны»! Слушай, а я знаю, кто у тебя их купит, и, может быть, подороже, чем на барахолке. Да и барахолку ту уже дождём смыло. А это здесь недалеко, за Красной площадью.
– Переждём дождь, а там видно будет, – уклончиво ответил Виктор.
Пока ему было не очень ясно, что движет этим хлопцем. А главное, стоит ли с ним связываться.
– Я про тебя, Виктор, ещё до оккупации от Веры наслышан. И на школьной фотокарточке тебя видел, – заговорил Борис шёпотом. – А теперь выходит, это из-за меня ты из города уходить собрался. Да ты не отнекивайся, дай хоть помогу тебе, чем могу. Тем более что у меня и свой интерес есть. Знакомый у меня за Красной площадью живёт. Живёт, не бедствует, потому как на купле-продаже такие, как он, сейчас подниматься начинают. А кое-кто из родни у него на фрицев работает. И патефончик у него есть. Он пластинки твои возьмёт и заплатит лучше, чем спекулянты на базаре, и мне ещё спасибо скажет. А мне этот фрукт, понимаешь, нужен. Без него Колька тот приёмник, что мать моя расколотила, ни за что бы не починил, а с ним, может, у нас и ещё приёмник будет. Там нужное барахло бывает, радиодетали… А этот фрукт любит вальсы, очень любит. И пластинки собирает. Ну, что думаешь? – И, видимо, ощутив некоторое внутреннее напряжение собеседника, Борис отвернулся и прибавил со вздохом: – Ясно. Не доверяешь мне, значит. Оно и понятно, от меня одни неприятности. Ну, не считая приёмника… Только я помочь тебе хочу, тем более что виноват. Честное комсомольское! Хоть сам бы на твоём месте, может, и послал меня подальше.
Они всё ещё стояли и слушали, как шумит на улице дождь. В голосе Бориса Виктор отчётливо различил горечь и обиду, вопреки смыслу его слов. В самом деле, разве парень виноват, что с такой шальной матерью и отчаянной оравой сестёр он у себя дома как на пороховой бочке? И разве не обидно, когда тебе не доверяют только из-за твоей родни? Впрочем, судя по только что сделанному признанию, странные субъекты есть и среди знакомых Бориса. Хотя такие знакомые и могут быть полезны для дела, но это всегда палка о двух концах. И при всём при том Виктор чувствовал искренность Бориса, его горячее желание искупить свою невольную вину.
Это желание было Виктору особенно близко и понятно. Нет, он не мог оттолкнуть Бориса. При всей осторожности нельзя обижать недоверием того, кто сам протягивает руку. Виктор верил своему чутью.
– Дождь скоро пройдёт, – сказал он тихо, с теплотой в голосе, осторожно трогая Бориса за плечо. – Пойдём прогуляемся в сторону Красной площади, я не против. – И прибавил ещё тише: – А ты давно комсомолец?
– С апреля, считай, полгода уже! – с гордостью ответил сразу приободрившийся Борис.
– Шестнадцать уже есть?
– Недавно исполнилось. – И даже по голосу Бориса было слышно, что грудь его распирает тёплое, светлое чувство, от которого расправляются ещё миг назад ссутуленные плечи.
– И мне восемнадцать – тоже недавно, – ещё больше ободрил его Виктор доверительным признанием. – А я и забыл про свой день рождения. Теперь не до того. Гулять будем, когда фашистов выгоним.
– И поэтому тебе сейчас даже этих пластинок не жалко! – понимающе подхватил Борис. – И мне бы тоже было не жалко! Что там пластинки! Я бы всё отдал, только бы поскорее эту нечисть с нашей земли прогнать! За это и жизнь отдать не жалко, если надо. Только бы всё снова стало, как было до войны: и сёстры чтобы в школу ходили, и мать – на завод…
Больно отозвались в сердце Виктора эти слова.
– А мать у тебя из рабочих? – спросил он участливо.
Виктор сразу вспомнил своего шанхайского друга Серёжу Тюленина, который один, будучи самым младшим в семье, воевал с деспотом-отцом, шахтёром,