class="p1">Глядя на родителей, Виктор сомневался даже, нуждаются ли они в том, чтобы проговаривать друг другу свои мысли. Казалось, им достаточно одного взгляда, даже неуловимого жеста. Недаром отец с матерью порой делались похожими в его глазах.
Виктор замечал это неуловимое сходство, в какие-то моменты более явное, чем обычно, и между братом Мишей и его женой Марусей. Сходство во взглядах и жестах, в движениях, даже в том, как они жуют хлеб. Смотришь на них и кажется, что эти люди знают мысли друг друга, не могут не знать.
Следующая мысль, поднявшаяся вдруг с какой-то другой глубины, из-под спуда, была об Анечке. Виктору оставалось лишь надеяться, что она в Краснодоне и что он её увидит. Хотелось просто посмотреть в её спокойные глубокие глаза. И это желание пришло вместе с резким порывом ветра, что поднял в воздух целый ворох прошлогодних листьев. А ветер вдруг подул совсем с другой стороны и принёс с собой кислый, прелый запах сырой земли. Впервые в этом году осенью повеяло так явственно и сильно.
Мать собрала с платка на ладонь хлебные крошки.
– Ты отдохнула, мама? – спросил Виктор участливо, не замечая в её движениях той бодрости, что была утром. – А то здесь прохладно, а на солнцепёке мигом жарко опять станет.
– Да уж как-нибудь! – отозвалась мать. – Дорога впереди ещё долгая, некогда рассиживаться! Я вон и так полпути как королевна еду.
– Верно, мать, лучше уж мы до дому потерпим, а там и отдохнём, – поддержал её отец.
– Ладно, – с улыбкой согласился Виктор. – Всё равно скоро опять под горку покатимся, поедешь, мама, и дальше как королевна!
Мать ласково погладила его по голове. Он улыбнулся ещё шире.
– Хороший ты у меня, Витя, – вздохнула мать. – И волосы у тебя мягкие. Володя – того не тронь, прямо как кот Тимка. Ты помнишь, кот Тимка у нас был, недотрога: не приласкай его, ни на руки не возьми? А Маруся – та маленькая ласковая была, только потом что-то с ней сделалось. Уж и не знаю, чем я её обидела. Одному Мише от меня досталось за всех вас наперёд. Это он как в люди вышел, такой серьёзный стал да солидный! А с мальчишкой – знаешь как я с ним воевала? Никогда не угадаешь, чего от него, сорванца, ждать! Бывало, поколочу его, и самой совестно: никогда он на меня не сердился, добрая душа! Разве можно такого бить? А озорничать ребятам тоже надо, как же без того? Это я теперь знаю, а тогда мне жалко было и ниток, что он у меня таскал на своих воздушных змеев, и прочего добра. А нынче вот иной раз вспомню про те нитки, и аж слёзы на глазах.
И Виктор принял это неожиданное откровение матери глубоко в сердце. Сейчас главное было даже не то, что потрясение его от услышанного сразу всколыхнуло в памяти слова Бориса о его матери, полные неистребимой любви и сострадания. Конечно, Виктор и представить не мог, что его мама, такая спокойная и сдержанно участливая, с Мишей была совсем другой, так мало похожей на себя теперешнюю. Признание матери звучало так, будто мысли, которые она так долго таила в себе, все – о Мише, и она просит у старшего сына прощения и благословляет его.
Хорошо, что дорога с её частыми подъёмами и спусками выматывала силы и быстро увела Виктора от этих мыслей. Тачка была тяжёлая, а солнце – почти по-летнему жаркое. И Краснодон-Сорокино – всё ближе и ближе…
В эту ночь Виктор засыпал на Шанхае, в родной хате. И листва посаженной им шесть лет назад белой акации шелестела возле распахнутого окошка, и заливались в траве цикады. И неуловимо другим был сам воздух.
Часть III
Дома
Наутро Виктор проснулся с твёрдым намерением немедленно приступить к делу.
Для начала он решил навестить кое-кого из ребят, и первым – Ивана Земнухова из школы имени Горького, которую тот окончил год назад, но, как было известно Виктору, остался работать в ней старшим пионервожатым. Ему уже исполнилось девятнадцать лет, но из-за плохого зрения в военкомате ему дали от ворот поворот.
Ваня носил очки, за что его прозвали профессором. Коньком его была литература, особенно поэзия. Иван мог часами читать наизусть стихи Пушкина и Лермонтова, а также своего собственного сочинения. У него был яркий и весьма независимый характер. Виктор познакомился с ним ещё до того, как стал членом райкома комсомола. Нравились ему в Иване и обострённое чувство справедливости, и гордость. И они, конечно же, ни за что не позволят Ване покорно жить под немцами, терпеть все унижения, на которые обречены жители оккупированных территорий. Виктор был абсолютно уверен, что отсидеться – это точно не про Ивана, который вместе со своими одноклассниками получил аттестат зрелости за день до начала войны. Вот почему Виктор, не раздумывая долго, направился с утра пораньше именно к нему.
Он застал Ивана только-только поднявшимся с постели. Дверь открыла его мама, худенькая женщина с печальными глазами, и, ответив на приветствие Виктора, пропустила его к сыну. Увидев Виктора, Иван даже слегка вскрикнул от изумления:
– Третьякевич?! Витя! Ты откуда взялся?
– Из Ворошиловграда. Только вчера оттуда.
– Из Ворошиловграда? – переспросил Иван. – Долго же ты там пропадал! Поглядеть на тебя – будто на солнце тебя коптили да на ветру сушили в твоём Ворошиловграде! – Иван многозначительно улыбнулся и, встретив такой же многозначительный взгляд Виктора, одобрительно кивнул: – Понимаю. Можешь не рассказывать, это твоё дело. А сюда какими судьбами? Насовсем?
– Нельзя было там больше оставаться, – ответил Виктор, и Иван снова кивнул.
– Видно, сложа руки ты там не сидел, – заметил он, глядя на Виктора и вопросительно, и озорно.
– Конечно! – улыбнулся Виктор. – И здесь сидеть не собираюсь тем более. Потому и решил первым делом заглянуть к тебе. Ты знаешь много ребят. Что думаешь делать? А может быть, кто-то уже не только думает, но и делает? Что слышно в городе?
– Слышно-то много чего, – ответил Иван, и его близорукие глаза ещё пристальней воззрились на товарища сквозь круглые стёкла очков. – Вон полицаи мародерствуют, грабят народ, а ночью пьянствуют. Людям и так туго приходится, а эти выродки затем в фашистские холуи и пошли. Сосед у меня из таких вот. Мельников, знаешь? По ночам его на всю улицу слышно. А что до ребят… Есть ребята. Смотреть на это просто так мы не собираемся. Но пока что