пытался закрыть тяжелую тему ареста и перевести разговор в нейтральное русло, но мне это удалось не сразу. «Аделина работала над кандидатской диссертацией, но эти забрали все ее рукописи», — рассказал мне Григорий Семенович, служивший редактором в Лениздате. Я этого не знал и стал выспрашивать подробности. Оказалось, Аделина писала диссертацию по дневникам Достоевского — сложнейшая и даже болезненная тема русской литературы. Работала в одиночестве, без поддержки и официального аспирантского статуса. Я содрогнулся: почему она ничего не говорила мне о своей работе, почему не искала во мне той опоры, о которой говорил Иосиф Михайлович? Как мало я знал о ней, как плохо понимал…
Суд состоялся, помнится, в октябре, еще при Иване Николаевиче в должности Генерального. В течение двух месяцев, вплоть до того момента, как он исчез, я несколько раз затевал с ним разговор об Аделине. Подспудно надеялся на какое-то содействие Вани, наивно полагал, что он при своих партийных связях сможет как-то облегчить ее участь. Помню, при первом разговоре я сделал вид, что ничего не знаю об аресте Аделины, спросил, почему она не выходит на работу… Ваня уклонялся от прямого ответа, как и я делал вид, что не в курсе событий. Я понял, однако, две вещи: во-первых, он всё знает, а во-вторых, палец о палец не ударит, чтобы помочь. Потом, когда все уже знали об аресте, у меня была пара откровенных разговоров с Ваней на эту тему. Мы ведь когда-то приятельствовали и немало сделали друг для друга, а теперь были в одной упряжке проекта цифровой системы — нашего общего детища. Ваня дал понять, что знает о моих с Аделиной отношениях. Я прямо спросил: «Откуда?», и он объяснил, что от нее самой. Я взорвался:
— Она тебе рассказывала о своей личной жизни? Вы были так близки?
— На первый вопрос я уже ответил, а от ответа на второй, друг мой Игорь, позволь воздержаться.
— Извини, Ваня, это действительно не мое дело. Чего нельзя сказать о Валентине Андреевне…
— С Валей мы разводимся, это всё осталось в прошлом…
— Ты не торопишься, Ваня? Теперь-то, когда всё так трагически обернулось…
— Этого захотела сама Валя…
— Скажи мне, Ваня, откровенно… Арест Аделины — ее рук дело? Скажи только «да» или «нет», меня не интересуют подробности.
Ваня тогда долго молчал, и я понял, что это означает «да», но он отрицательно покачал головой в смысле «нет», а сказал: «Не знаю». Как это типично для нашей эпохи: думать одно, говорить другое, делать третье. Долгая партийная тренировка научила Ивана Николаевича не говорить лишнего. «Промолчи — попадешь в первачи». Удивительным было другое: за полтора месяца до падения Ваня, похоже, не понимал, что топор занесен и над ним… Мои прямые попытки побудить его вмешаться в дело Аделины и использовать свои связи упирались в глухую стену — это было бесчеловечно, но вполне объяснимо. В дополнение к тем понятиям Старой площади, о которых говорил Иосиф Михайлович, в Ваниной партийной среде существовало еще одно глубинное понятие, вбитое десятилетиями насилия: органы госбезопасности всегда правы, и любое противодействие им есть деяние антипартийное. Любопытно, что Ваня разъяснил мне это почти теми же словами, что когда-то сказал Станислав на Старой площади относительно сионизма: «Пойми, Игорь, сейчас очень напряженно с диссидентами, самиздатом и тому подобным… В любом другом уголовном случае я бы мог посодействовать, а по линии распространения антисоветских публикаций ничего сделать не могу».
По-видимому, им там в райкомах и горкомах дают похожие инструкции относительно всего, «с чем у нас напряженно» и во что вмешиваться не рекомендуется. А может быть, сами чутким ухом улавливают, что к чему… Не знаю…
Подробности судебного заседания по делу Аделины Григорьевны Смиловицкой мне неизвестны — да и стоят ли они особого внимания? Из рассказов Иосифа Михайловича следовало, что процедура эта оригинальностью не блистала и мало чем отличалась от сотен подобных дел, описанных в самиздатовской литературе и в передачах по «Свободе» и прочим зарубежным голосам. Иосиф Михайлович запретил мне приближаться к залу суда, как он выразился, «на расстояние выстрела ручного противотанкового гранатомета», но свою защитительную речь со мной репетировал. Защита была построена на двух основных тезисах. Первый тезис: обвиняемая, как профессиональный филолог, считала необходимым знакомство с русской литературой во всей ее полноте и отнюдь не связывала это знакомство с какими-то политическими или идеологическими предпочтениями; она, как литературовед, изучала разных писателей и поэтов: Шолохова и Солженицына, Твардовского и Ахматову и прочих. Тезис второй: редкие случаи, когда обвиняемая давала почитать своим знакомым, скажем, Солженицына, а не, скажем, Шолохова, были связаны исключительно с тем обстоятельством, что произведения Шолохова у этих знакомых уже имеются, а отнюдь не потому, что произведения Солженицына являются антисоветскими. Иосиф Михайлович витиевато развивал эти защитительные тезисы, рисуя портрет зацикленной на литературе аполитичной идиотки, не сумевшей понять политической разницы между «гениальным соцреализмом М. А. Шолохова и бездарной антисоветской стряпней А. И. Солженицына». Если обвиняемая формально и совершила противоправные действия, то, на самом деле, не понимала, что творит. Иосиф Михайлович рассказывал, что хотя он согласовал с Аделиной поведение, укладывающееся в рамки созданного им портрета, но она едва не испортила весь спектакль. Противореча версии защиты, Аделина заявила: «Шолохов украл „Тихий Дон“ у белогвардейского казачьего офицера, вследствие чего этот роман является антисоветским по определению». Иосиф Михайлович шутил, что мог бы использовать фантастический пассаж Аделины в качестве доказательства ее неадекватности, но побоялся перегнуть палку, чтобы обвиняемую не упекли в психушку. Иосиф Михайлович в целом был доволен итогом — Аделине дали два года поселения, правда, в отдаленных районах. Он пояснял, что обычно в подобных случаях дают четыре года поселения или два года колонии общего режима.
Путями неисповедимыми, но символичными, дни отъезда Аделины на поселение совпали с днями, когда Иван Николаевич был снят с должности и исчез — совершенно в стиле чекистской конспирологии Валентины Андреевны. То памятное утро я провел с Иосифом Михайловичем в разговорах о приговоре суда, а когда во второй половине дня пришел на работу, Галина Александровна принесла телеграмму из Министерства с приказом о назначении меня «временно исполняющим обязанности Генерального директора» ПООПа в связи, как там было сказано, «с переводом И. Н. Коробова на другую работу». Всё это — и осуждение Аделины, и увольнение Вани, и мое новое назначение — свалилось на меня только частично неожиданно, но от этого не менее тяжело. Ретроспективно вспоминаю, что именно тогда я впервые перенес на ногах то, что потом врачи называли гипертоническим кризом и предвестником хронической сердечной болезни. Прочитав