на основе наблюдения за демографическим развитием в Англии, Австралии и скандинавских странах и позже проверена на материале других стран. С точки зрения истории это означает, что целый ряд разных национальных общностей пережили в разное время похожую ситуацию, когда детская смертность сокращалась, семьи становились все больше, а с увеличением продолжительности жизни смещался и временной горизонт жизненных планов. Исторический опыт, таким образом, в разных странах был в принципе сходным, хотя клубок причин подобного развития в каждом отдельном случае оказывался связанным особым способом. Репродуктивные способности и уровень смертности не были взаимосвязаны механически, а подчинялись разным детерминантам, не во всем зависящим друг от друга.
Процесс трансформации, в начале которого стоит снижение уровня смертности, прежде всего, мог иметь разную продолжительность: 200 лет на него ушло в Англии (1740–1940), 160 лет в Дании (1780–1940), 90 лет в Нидерландах (1850–1940), 70 лет в Германии (1870–1940) и 40 лет в Японии (1920–1960)[481]. Лишь в некоторых странах Европы и в заокеанской Новой Европе процесс перехода начался ранее 1900 года. В США первые признаки трансформации дают о себе знать уже в 1790‑х годах, а сам процесс продолжается до конца демографически «долгого» XIX века. Особенностью США было то, что там на протяжении всей этой эпохи рождаемость постепенно сокращалась еще до снижения уровня смертности. Пример США схож с европейским особым случаем – Францией[482]. По всему миру викторианский XIX век находился либо еще на стадии домодерного демографического порядка, либо в процессе демографического перехода. Если искать переломный момент, когда уровень рождаемости начал следовать снижению уровня смертности, то удивительным образом находится аргумент в подтверждение эпохального рубежа «конца столетия» (fin de siècle), по крайне мере по отношению к Европе. Повсеместно, за исключением Франции, этот переломный момент можно зафиксировать на основе статистики начиная с 1870‑х годов[483]. Накануне Первой мировой войны большинство европейских обществ стали ориентироваться на индивидуальное планирование размера семьи. Причины этого сложны, и до сих пор о них идут споры. Достаточно констатировать, что речь идет об историческом опыте фундаментального процесса «перехода от беспорядка к порядку, от расточительства к экономии»[484].
3. Наследие миграционных процессов раннего Нового времени: креолы и рабы
В нашем представлении «население» и тем более «общество» существуют как явления, для которых характерна связь с местом, некая оседлость в рамках пространственных границ, которые, в свою очередь, можно отобразить на картах. На первый взгляд это представление полностью соответствует ситуации XIX века, когда государственная власть все больше превращалась из власти над людьми во власть над территориями, а люди укоренялись на земле благодаря новым техническим средствам. Они прокладывали железные дороги, рыли каналы и сооружали шахты неслыханной прежде глубины. Однако в то же время это была эпоха возросшей мобильности. Характерной чертой этого периода была дальняя миграция: долгосрочное перемещение жизненных центров на большие расстояния и через границы между различными общественными укладами. Дальнюю миграцию следует отличать от приграничной миграции, когда на отвоеванные у дикой природы территории фронтиров вслед за пионерами продвигались переселенцы[485]. В XIX веке дальняя миграция охватила бóльшую часть Европы и различные страны Азии. Повсеместно она была определяющим общественным фактором. Двигателем миграции стала необходимость в рабочей силе, вызванная расширяющейся капиталистической мировой экономикой. Миграция затрагивала представителей разнообразных профессий, людей из разных слоев населения, мужчин и женщин. В ее основе сочетались материальные и нематериальные мотивы. Под воздействием миграции менялись страны, откуда уезжали, и страны, куда въезжали.
В XIX веке национальная история повсюду искала мотивы основания нации как итога мобильности. В этот период был словно подхвачен мотив из мифа об Энее, где повествовалось о том, как этот троянский герой после долгих скитаний поселился в Италии. Подобно ему, другие народные массы, пережившие период перемещений, – германские племена эпохи Великого переселения народов, дорийцы в Греции, а в более позднее время норманны в Англии после 1066 года – заняли важное место в национальной историографии. Азиатские народы также размышляли о своем происхождении и развивали представления о миграции своих предков – в основном с севера; например, в случае с предками вьетов – из Китая. Оседлые общества XIX века обеспечивали себя «мобильным» прошлым, а новые общества, такие как австралийское, в то же самое время возникали в результате реальных и продолжавшихся передвижений людей. «Общество иммигрантов» – одно из великих социальных новшеств XIX столетия. Для этих обществ Нового времени миграция стала фундаментальным процессом. Миграция имела три тесно связанных между собой аспекта: выезд и основание новой общины (примером служили пилигримы, отправившиеся в Новый Свет на борту корабля «Мэйфлауэр»), обеспечение ее выживания благодаря дальнейшей иммиграции и, наконец, экспансивное освоение новых пространств. Миграционные процессы XIX века являются выражением трех разных временных пластов. Во-первых, они могли быть последствиями уже завершенных процессов миграции раннего Нового времени. Во-вторых, они могли представлять собой движение, начавшееся ранее и продолжающееся в XIX веке, как, например, принудительное перемещение рабов. В-третьих, обнаруживаются потоки миграции, обусловленные новыми силами XIX столетия, а именно революцией средств передвижения и капиталистическим производством, создававшим новые возможности для заработка. Эти потоки не всегда следовали за политической хронологией: многие из них резко сократились в 1914 году и еще больше – в эпоху мирового экономического кризиса с 1929 года.
Основы европейской эмиграции, заложенные в раннее Новое время
Отличительной чертой европейского раннего Нового времени стала миграция за океан. В то время как правительства Китая и Японии фактически запретили своим гражданам покидать свои страны, европейцы рассеивались по всему миру. Особенно ярко это проявлялось в Англии и Нидерландах – значительная часть населения этих европейских государств отправилась в заморские земли. Англичане в основном ехали в Новый Свет, а жители Нидерландов – в Азию. Третье место, с некоторым отрывом, занимала Испания, тогда как Франция – самая густонаселенная среди стран, расположенных западнее царской России, – практически не оказывала влияния на поток миграции. Многие эмигранты возвращались, и их опыт обогащал общественную и культурную жизнь родной страны. Из 973 тысяч человек, состоявших с 1602 по 1795 год на службе в Ост-Индской компании и отправившихся в Азию (из них около половины немцы и скандинавы), приблизительно треть вернулась обратно[486]. Не каждому, кто остался на чужбине, удалось выжить и завести семью.
В тропических регионах практически не было европейских поселений, способных на самовоспроизводство. Из 750 тысяч испанцев, оставшихся в Новом Свете, большинство селилось в высокогорье, где их здоровье не подвергалось серьезным угрозам. Испанские мигранты сформировали испанское общество, которое успешно развивалось за счет естественного прироста населения в результате смешанных браков с туземными женщинами, притом что