До старта оставалось чуть больше пяти часов – если все пойдет по плану.
Титов и Гагарин не стали затягивать завтрак. Уже через полчаса они вышли из домика, чтобы отправиться в МИК – здание, где собирался космический корабль, находившееся от них в нескольких сотнях метров. Там в одной из комнат их в последний раз перед полетом ждали медики. Каждый из биометрических датчиков, закрепленных на них накануне, требовалось заново проверить, а самих молодых людей еще раз тщательно осмотреть. Для Титова это была еще одна возможность заменить друга, но Гагарин вновь оказался несокрушимым. Его кровяное давление было идеальным – 120/70; температура, объем легких, вес – все идеально. «Заключение: здоров» – таков был единодушный вывод врачей, зафиксированный в медицинском отчете. Но хотя Гагарин во время медосмотра послушно улыбался в камеру Суворова, он был заметно менее оживлен, чем обычно. Одним из врачей была доктор Адиля Котовская:
Обычно он был улыбчивым и жизнерадостным человеком, но в то утро вел себя очень сдержанно. Я бы сказала, что он был замкнут и сосредоточен на себе. Пока мы его одевали, мы задавали вопросы, и он либо кивал, либо просто говорил «да». И я могу определенно сказать, что он сильно изменился в то утро. На самом деле я не видела никого, кто не тревожился бы. Но он был встревожен точно[477].
В какой-то момент во время медосмотра Гагарин начал вполголоса напевать какую-то популярную русскую песню – возможно, одну из тех лирических песен, которые звучали на магнитофоне в домике накануне вечером. Доктора Котовскую глубоко тронул этот молодой человек, которого в ближайшие несколько часов ждала неизвестность. «Я спокойно делала свою работу, – сказала она автору этой книги в интервью более полувека спустя, – без суеты, но с любовью. Я все понимала. Я была как мать».
Медицинские процедуры не заняли много времени. После них обоих космонавтов провели в другую комнату, чтобы начать процесс одевания. Как дублер, Титов должен был идти первым, чтобы Гагарин не перегрелся в скафандре, прежде чем его можно будет подключить к вентиляционной установке для короткого переезда на автобусе к стартовой площадке. Это было еще одно напоминание о первенстве Гагарина – так берегут наиболее ценное животное в стаде. Пока Титова одевали, «он молчал, – вспоминала доктор Котовская. – Он был явно разочарован. Мы это понимали». Закончив с Титовым, четыре техника занялись Гагариным. Сначала шло небесно-голубое нательное термобелье, затем прорезиненная гермооболочка, которая должна была удерживать внутри воздух, затем силовая оболочка со стальным тросом для подгонки и затяжки и наконец – ярко-оранжевый защитный комбинезон. Цвет его был выбран так, чтобы человека в скафандре легче было заметить членам поисково-спасательных команд. Весь скафандр весил более 22 кг. В невесомости на орбите, однако, это не имело значения. Далее шли высокие шнурованные ботинки на толстой подошве, призванной смягчить удар о землю при приземлении. С Гагариным в это время находился его инструктор по парашютному делу Николай Никитин, который негромко давал ему последние советы и наставления, пока техники одевали космонавта. Галлай, который тоже был там, наблюдал за Никитиным:
Для чего он это делал? Я убежден, что отнюдь не просто так. В этом был точный психологический расчет: концентрировать внимание космонавта не на предстоящем ему огромном Неизведанном, а на чем-то частном, а главное, уже испытанном и заведомо осуществимом. Отличный педагог был Николай Константинович![478]
Ненадолго со стартовой площадки зашел Королев, чтобы поздороваться с ними. Гагарина поразило, насколько усталым он выглядел. В своей «автобиографии» он описывает этот момент, не называя, разумеется, имени Королева. Несмотря на активное участие журналистов в написании этой книги, в этот момент описание, кажется, звучит искренне:
Видимо, сказалась бессонная ночь… Мне хотелось обнять его, словно отца. Он дал мне несколько рекомендаций и советов… которые могли пригодиться в полете. Мне показалось, что, увидев космонавтов и переговорив с ними, он стал более бодрым[479].
Возникла трогательная, как бы «обратная» ситуация: Гагарин и Титов принялись успокаивать Королева. «Все будет хорошо, – сказали они ему, прежде чем он вернулся на стартовую площадку. – Все будет нормально»[480].
Гагарину, уже одетому, вручили удостоверение, револьвер и охотничий нож. Его уже проинструктировали, что нужно делать, если он приземлится в море и подвергнется нападению акул[481]: предлагалось хлопать «чем-нибудь плоским» по поверхности воды, чтобы отпугнуть их, – если, конечно, ненадежная лодочка к этому моменту не затонет. Ему посоветовали не стрелять в белого медведя, если он приземлится в Арктике, поскольку это только разозлит зверя. И наконец, его проинструктировали о том, что делать – и чего не делать, – если он приземлится за пределами Советского Союза: он не должен был рассказывать никаких подробностей о стартовом комплексе, ракете Р-7, корабле «Восток» и «военных или гражданских руководителях», задействованных в космической программе или каких-то ее учреждениях. А на вопрос об адресе, если таковой возникнет, он должен был ответить «Москва. Космос». Затем произошло нечто неожиданное:
Люди, надевавшие на меня скафандр, стали протягивать листки бумаги, кто-то подал служебное удостоверение – каждый просил оставить на память автограф. Я не мог отказать и несколько раз расписался[482].
В отличие от астронавтов Mercury, давно знаменитых на всю Америку, если не на весь мир, у Гагарина до того момента никто автографов не просил. Он был никому не известным старшим лейтенантом ВВС. Евгений Карпов заметил, что молодой человек почувствовал себя неловко. «За все время нашего пребывания на космодроме он впервые не нашелся[483], не сумел сразу ответить собеседнику, – вспоминал Карпов. – Он спросил: "Надо ли это?" Я сказал: "Привыкай, Юра. После полета тебе предстоит сделать по меньшей мере миллион автографов"».
Остался только шлем. Два техника осторожно опустили его на голову Гагарина и состыковали со скафандром. Лицевое стекло пока оставалось открытым. Но Карпов вдруг обеспокоился. Гагарин в космическом скафандре и белом шлеме стал пугающе похожим на пилота самолета-шпиона U-2 Гэри Пауэрса. Что если Гагарина там, где он приземлится, примут за шпиона – да еще в собственной стране? В марте такое почти произошло с Иваном Ивановичем, несмотря на бумажку с надписью «Макет» в шлеме. Кто мог гарантировать, что такого не произойдет и на этот раз? На Гагарина могут напасть, и последствия тогда будут катастрофическими.
Но что же делать? До отправления на стартовую площадку оставалось всего несколько минут, и времени на стандартные советские процедуры определенно не было – некогда было назначать особую комиссию, некогда обсуждать проблему, находить решение, а затем запрашивать у какого-нибудь комитета Коммунистической партии санкцию на исполнение этого решения. Снаружи ждал автобус. Ждала ракета. Ждала история. Так что Карпов поступил единственно возможным образом. Он приказал принести кисти и банку красной краски, указал на белый шлем Гагарина и велел Виктору Давидьянцу – технику «с хорошей рукой»[484] – нарисовать на шлеме буквы СССР.
– Не успеет высохнуть, – сказал кто-то.
– Ничего, по дороге высохнет, – ответил Карпов. – Давайте собираться.
В Вашингтоне был еще вечер 11 апреля. Ранее в тот день Пьер Сэлинджер, дородный пресс-секретарь президента Кеннеди, закинул ноги на свой письменный стол в Белом доме, раскурил кубинскую сигару и обратился к своим коллегам – пресс-секретарям Государственного департамента и министерства обороны. Последние данные разведки, сказал он, позволяют предположить, что Советы могут попытаться отправить человека в космос в ближайшие несколько часов. Конечно, это может оказаться очередным слухом, но лучше заранее подготовить на этот случай заявление для прессы. Задача – взять верный тон.
Но подобрать верный тон оказалось трудно. Чтобы облегчить решение этой задачи, Кеннеди недавно обратился за советом к ветерану CBS репортеру Эду Мерроу, которого он назначил главой Информационного агентства США, по существу рупором правительства. Мерроу предложил 3 апреля вариант стратегии в памятной записке, цинизм которой поражает и по сей день. «В случае если