молодой человек 25 лет, еще один из любимцев Королева, в задачу которого входил запуск стартовых операций при помощи специального ключа. Королев выбрал его для этой цели за «легкую руку»[501].
В этой же комнате находился товарищ Гагарина космонавт Павел Попович, который был там и во время старта с манекеном. Остальные четверо должны были наблюдать старт с безопасного наблюдательного пункта, а Попович выполнял особую задачу – поддерживать связь с Гагариным. У NASA тоже был специальный человек для поддержания связи с капсулой. Можно предположить, что Попович получил эту роль благодаря своим привлекательным чертам – теплоте, юмору и даже украинскому певучему говору. Все это могло подбадривать космонавта и действовать на него успокаивающе, пока часы отсчитывали последние минуты перед нулевой отметкой, да и потом. «Было ли у Гагарина чувство страха перед полетом? – говорил Попович много лет спустя. – Представьте себе: стоит огромная махина… и где-то на самом верху сидишь ты. Мощность ее – 20 млн лошадиных сил! И ты знаешь, что, если она рванет, от тебя ничего не останется»[502].
В 7:34 Попович щелкнул переключателем, включая микрофон, и приветствовал друга.
– Юра, как дела?
И услышал в ответ веселый и в то же время осторожный ответ Гагарина:
– Как учили.
Сбоку в пультовой за столом, покрытым зеленым сукном, как будто приготовленным для карточной игры, сидел сам Королев. На этом столе стояли только радиопереговорный аппарат с микрофоном и один телефон. Аппарат позволял Королеву говорить напрямую с Гагариным. Телефон был нужен, чтобы Королев мог произнести кодовое слово и прервать полет в первые 40 секунд после старта. Если бы это произошло, два дежурных оператора в охраняемых помещениях измерительного пункта должны были распознать и подтвердить верность кодового слова, и только потом, независимо друг от друга, инициировать радиокоманду на аварийное прекращение полета. При этом Гагарин был бы катапультирован в кресле из «Востока». Вся эта система была безнадежно громоздкой и, подобно стальной сетке, натянутой через огневую яму, которая по идее должна была поймать Гагарина в падении, безнадежно плохо продуманной. К тому моменту, когда Королев поднял бы трубку аварийного телефона, Гагарин, скорее всего, был бы уже мертв. Сам он не мог дать команду на прекращение полета и катапультирование непосредственно из корабля. В отличие от астронавтов Mercury, у него не было рукоятки для катапультирования – он не имел голоса в вопросе собственной безопасности.
Через 10 минут после Поповича Королев тоже проверил свою линию связи с космическим кораблем.
– Как [себя] чувствуете?
– Все идет хорошо. Самочувствие хорошее. Сейчас будут закрывать люк номер один.
В сравнении с новейшей системой управления полетом Mercury, все в этом стартовом бункере просто кричало об устаревших технологиях. Ряды громоздкого оборудования, огромные индикаторы, основательные тумблеры и перископы – все это сильно напоминало тесные внутренности подводной лодки периода Второй мировой войны. Многие операторы были в кожаных шлемах как пилоты в прежние времена. Карточный столик Королева с микрофоном и телефоном усиливал в обстановке оттенок какой-то самодеятельности. Все это не просто не походило на центр управления полетом NASA, это вообще не было центром управления полетом. Здесь не было глобальной сети наблюдения, которая отслеживала бы движение Гагарина вокруг земного шара. Не было электронной настенной карты, отражающей его местоположение в реальном времени. Здесь даже не предполагалось гарантированной двусторонней голосовой радиосвязи за пределами Советского Союза. В хороший день самые дальнобойные коротковолновые наземные передатчики могли обеспечить связь всего лишь на 5000 км[503]. Как следствие, оставалась значительная часть мира, где Гагарину даже не с кем будет поговорить.
В лучшем случае, при условии, что все сработает как надо, Королев смог бы отслеживать начальный участок траектории «Востока» при помощи 13 измерительных пунктов, то есть станций слежения, разбросанных по всей стране до полуострова Камчатка на Дальнем Востоке. Дополнительные суда в Тихом и Атлантическом океанах, замаскированные под торговые, должны были, как все надеялись, обеспечить получение еще кое-какой измерительной информации. Но сперва данные со всех этих станций нужно было передать в секретный ракетный вычислительный центр (кодовое обозначение НИИ-4) в подмосковном Болшево[504], где их должны были обработать на компьютерах гораздо более примитивных, чем американские IBM. Полетные данные выводились на специальной бумаге, обработанной такими токсичными химикатами, что операторам приходилось работать в масках. Только после этого результаты можно было передать на космодром – с задержкой в несколько минут в лучшем случае. А передавать всю эту массу информации предполагалось по единственной телефонной линии между НИИ-4 и космодромом. Теоретически Королев был вправе принимать окончательные решения в отношении полета. На практике бóльшую часть времени ни он сам, ни кто-либо другой не имели внятного представления о том, что в данный момент происходит.
В 7:54, когда люк все еще прикручивали на место, Попович вновь вышел на связь.
– Юра, тебе привет коллективный от всех ребят… Как понял?
– Понял вас. Большое спасибо. Передайте им самый горячий привет от меня.
Оставалось еще 73 минуты. Критическое стартовое окно, такое важное для возвращения Гагарина именно на советскую землю, все еще было доступно. Последняя гайка на крышке люка была крепко закручена, отрезав Гагарина от внешнего мира. Но тут внезапно все изменилось. Один из техников в бункере выкрикнул что-то тревожное. Инженер Анатолий Солодухин тоже это услышал:
Вдруг слышим: «Нет КП-3! Нет КП-3!» На центральном пульте управления один из трех транспарантов, сигнализирующий электрический контакт прижима крышки люка спускаемого аппарата, не горит. Весь полигон замер в ожидании.
«Я похолодел, – вспоминал Ивановский, который только что руководил закрытием люка. – КП-3 – это специальный электрический контакт прижима крышки, сигнализирующий о ее нормальном закрытии»[505]. Отсутствие сигнала от этого датчика могло означать, что люк у Гагарина закрыт не герметично, – с последствиями слишком ужасными, чтобы даже думать о них. Кабина в полете мгновенно разгерметизируется, кислород улетучится, и единственной защитой космонавта от космического вакуума станет его скафандр[506].
Часы продолжали тикать. Может быть, это все лишь проблема с представлением информации? Должны ли они оставить люк как есть и надеяться, что это действительно так? Пока Ивановский в нерешительности стоял на площадке наверху у люка и не знал, что делать, по радио раздался голос Королева:
Успеете снять и снова установить крышку? – спросил он.
Я посмотрел на ребят… Без слов мы поняли друг друга. «Успеем, Сергей Палыч». – «Спокойно делайте дело, не спешите».
А времени-то почти не было.
В одно шестирукое существо слились мы трое. Не то что теперь, но и тогда не понять было, кто и что делал…
Сняли 30 гаек с замков, сняли крышку. Только и успел заметить, что Юрий, чуть приподняв левую руку, внимательно смотрел на меня в маленькое зеркальце, пришитое на рукаве, и тихонько насвистывал мотив любимой песенки.
Он насвистывал мелодию песни «Родина слышит», как часто делал во время поездок космонавтов на автобусе:
Родина слышит, Родина знает,
Где в облаках ее сын пролетает.
С дружеской лаской,
Нежной любовью
Смотрит она за тобою.
«Последний взгляд на Юрия, – продолжал Ивановский. – Прощаться еще раз уже было некогда, успел поймать только в зеркальце его хитрющий взгляд». Гагарин продолжал насвистывать. У этого человека были необычайно крепкие нервы. Шестирукое существо вновь принялось за работу. Один из рабочих, Илья Хлыстов, славился на весь космодром своей силой, и теперь она пригодилась. Крышка люка был тяжела – она весила 60 кг, как массивная чугунная крышка колодца. Теперь она встала обратно на место, снова отрезая Гагарина от внешнего мира. Затем пришла очередь 30 болтов и гаек. Было уже 8:14. До старта 53 минуты, а команда Ивановского все еще не закончила.
Вдруг в бункере из громкоговорителя раздался голос Гагарина:
– Если есть музычка, можно немножко пустить.
Это было по меньшей мере неожиданно. Королев из-за своего карточного стола отозвался сразу же:
– Дайте ему музычку, дайте ему музычку.
– Ну как? Музыка есть? – спросил через пару минут Попович,