и это был вполне разумный вопрос, если учесть, что находились они все в ракетном стартовом бункере.
С внешней стороны люка команда Ивановского изо всех сил спешила закрутить гайки.
Кто-то умудрился отыскать лирическую песню «Ландыши», которую и запустили по радио.
– Дали, про любовь, – подтвердил Гагарин. – Прием.
– Ну, добро, значит, тебе не так будет скучно, – сказал Попович.
Люк был уже почти закрыт. Ивановский не снижал темп: «Руки словно автоматы быстро навинчивали гайки замков… Секунды отстукивались в висках толчками крови… 15-я гайка… 23-я… Есть последняя – 30-я». В бункере внезапно загорелись все три транспаранта. Гагарин все насвистывал свою лирическую мелодию. Осталась одна последняя проверка: на герметичность. На люк была установлена чаша вакуумной присоски с вакуумметром. Никакой утечки, люк герметичен. Команда Ивановского и обитатели всех трех комнат в бункере облегченно вздохнули. Королев посмотрел на телеэкран внутренней сети, на который «в прямом эфире» передавалась картинка из «Востока». Он вызвал Гагарина:
– Герметичность проверена – все в норме, в полном порядке.
– Вас понял, герметичность в порядке.
– Смотрели сейчас вас по телевидению – все нормально, ваш бодрый вид порадовал нас.
Часы показывали 8:27. Наверху, на платформе, Ивановский в последний раз похлопал «Восток» – на удачу. «Мы любили наш "Восток", – написал он позже. – Любили, как любят при неизбежном расставании… как перед дальней и нелегкой дорогой»[507].
Ивановский спустился на землю. Гидравлические приводы начали медленно отводить стрелу установщика вместе с платформой от исходящей паром ракеты. Гагарин в своем кресле ощутил это движение как легкое покачивание. Громкоговоритель проорал: «Готовность 30 минут!»
Владимир Суворов, находившийся вместе со своей съемочной группой вне укрытия, на стартовом столе, поднял взгляд на Р-7, освободившуюся теперь от некрасивой стрелы установщика и «сияющую во всей своей футуристической красе на фоне желто-коричневого ландшафта»[508]. Ракета висела над громадной огневой ямой, удерживаемая на месте лишь четырьмя опорами. Суворову тоже приходилось спешить. Последний кабель был наконец подключен к его пульту – подтверждение того, что все камеры готовы. Камеры были всюду: две на самой верхушке осветительной мачты, расположенные так, чтобы поймать ракету, когда она оторвется от стартового стола; еще четыре были установлены непосредственно под ракетой; еще несколько внутри огневой ямы, защищенные – он на это надеялся – от пламени массивными металлическими крышками с небольшими отверстиями, в которые и смотрели объективы. Единственным местом, где он не имел возможности снимать, была внутренность самого бункера. В лучших – или худших – традициях документалистики ему придется сразу после событий реконструировать их, заставляя всех участников заново проговаривать слова, которые они произносили только что, в надежде, что никто из зрителей готового фильма ничего не заметит[509].
Какой-то «газик» мчался по песку по направлению к нему и его съемочной группе, поднимая клубы пыли. Машина резко затормозила, и наружу выпрыгнул офицер. «Что за люди? – закричал он. – Марш в укрытие!» Суворов протянул ему бумагу: рукописное разрешение от самого Королева, гласившее, что они могут остаться снаружи. Офицер успокоился. «Ни пуха ни пера!» – сказал он и умчался так же поспешно, как и подъехал. Суворов обернулся к своим людям, которые устанавливали последнюю камеру. Они вращали штатив до тех пор, пока камера не была направлена прямо на Р-7, которая шипела и плевалась на стартовом столе. Офицер, очевидно, решил, что они сумасшедшие. И был, вероятно, прав. В погоне за выигрышными кадрами Суворов и его команда находились теперь ближе к ракете, чем кто-либо. Не считая, конечно, человека на ее верхушке.
За 22 минуты до старта Гагарин надел перчатки. Еще через 10 минут он закрыл лицевой щиток гермошлема и проверил надежность его крепления. После этого он вывернул на максимум громкость своего радиоприемника. Это должно было помешать реву ракеты полностью перекрыть голос космонавта. В бункере доктор Яздовский следил за частотой его пульса на мониторе. Сердце билось по-прежнему спокойно – 64 удара в минуту.
– Понял. Значит, сердце бьется? – пошутил Гагарин.
В 9:00, за семь минут до старта, на площадке завыла сирена. Королев проговорил в свой микрофон:
– У нас все нормально. До начала наших операций… еще пара минут.
– Вас понял. Самочувствие хорошее, настроение бодрое, к старту готов.
Следующие две минуты радио молчало, а Гагарин тихо ждал в своем шарообразном корабле.
Бункер был переполнен, в нем собралось втрое больше народа, чем во время любого другого запуска. Все ощущали напряжение – оно было почти осязаемым, почти невыносимым во всех трех комнатах, но особенно в пультовой. «Не было человека, – вспоминал Владимир Ярополов, – который бы не переживал происходящее. Волновались операторы у своих пультов, клал таблетки в рот Королев»[510].
«Нервное напряжение возрастает, – вспоминал позже один из этих операторов Владимир Хильченко. – Королев как натянутая струна, даже лицо посерело»[511]. Стоя у перископа, Анатолий Кириллов тоже посмотрел на Королева. «Помню его немигающие глаза, которые медленно-медленно меркли, как будто лицо превращалось в камень»[512].
Красный телефонный аппарат аварийного прекращения полета стоял на столе прямо перед главным. Чуть ранее он незаметно принял успокоительное, чтобы немного утихомирить биение больного сердца.
«Мы не можем позволить себе ни малейшей ошибки! – сказал он Кириллову. – Я повторяю – ни одной ошибки!» Но, как всегда, список возможных ошибок в его голове становился все длиннее. Ростислав Богдашевский – психолог, работавший в программе, – утверждал, что шансы Гагарина на успех[513] были 50 на 50. Задним числом вероятность благополучного исхода[514] определили как 46 %, а это означало, что вероятность неудачи была выше.
Королев верил в свою «семерку» – великолепную машину, которую его инженеры называли «наша любимица»[515]. Но у него было куда меньше веры в двигатель третьей ступени, отказ которого в декабре забросил Жульку и Альфу в Сибирь и оставил собак в снегу в компании с бортовой бомбой. Без этого двигателя Гагарин не смог бы выйти на орбиту. Эта ситуация тревожила Королева уже несколько недель. Особенно его беспокоило, что отказ этого двигателя на последних секундах может забросить Гагарина в Атлантику к мысу Горн на южной оконечности Южной Америки – в место, известное своими штормами. Он прекрасно знал, что в этом случае Гагарин, скорее всего, утонет в неустойчивой лодочке, причем задолго до того, как кто-нибудь сможет до него добраться. Эти тревоги мучили Королева так сильно, что он настоял на установке в бункере специальной системы исключительно для наблюдения за включением этого двигателя и за каждой из 353 секунд его запланированной работы. Пока все шло хорошо, система должна была печатать на ленте серию пятерок. Если все было плохо, она должна была печатать двойки. Все промежуточные варианты могли быть предвестником катастрофы.
Королев снова взял микрофон.
– Минутная готовность, – произнес он.
Тревога Королева, вспоминал Хильченко, «чувствовалась и в его голосе». Нина, жена главного, опасалась не зря.
– Вас понял, минутная готовность, – отозвался Гагарин.
На пульте Бориса Чекунова находилась простая замочная скважина, примерно такая, какие используются для запуска автомобильного двигателя. Вставленный в нее ключ должен был запустить самую мощную на Земле ракету. Чекунов взял ключ и приготовился вставить его по команде Кириллова. Поворот ключа давал сигнал к началу четырехминутной автоматической цепочки событий во внутренностях Р-7, кульминацией которой должен был стать собственно пуск. Если, конечно, в этой цепочке не произойдет никаких сбоев.
Кириллов поймал себя на том, что гораздо крепче, чем когда-либо, вцепился в потертые ручки перископа. «У меня вспотели ладони. Но отпустить побелевшие от напряжения пальцы было невозможно». Он не отрываясь смотрел в видоискатель, изучая ракету, стоявшую в сотне метров от бункера, на стартовом столе, и искал любые признаки, которые выдавали бы непорядок. Затем он скомандовал: «Ключ на старт».
На часах было 9:03.
Чекунов вставил ключ: «Все внутри меня дрожало, хотя я старался не показывать страх». Но у него была легкая рука, и Королев знал об этом. Борис повернул ключ вправо. Четырехминутная цепочка событий началась. Секундная стрелка часов начала свой медленный бег по циферблату. «Мы слышали, как бьются наши сердца», – вспоминал Анатолий