службы – была такая же тоскливая, такая же безнадежная и унылая, как и эти бескрайние русские степи, непонятно зачем развернутые Творцом на сотни и тысячи километров, от которых хотелось немедленно бежать прочь, пока ты сам не потерялся и не растворился среди бессмысленных просторов.
В июле 1877-го года, уже после переправы русской армией Дуная, турки удачным маневром обошли несколько частей генерала Драгомирова и потеснили их отчаянной кавалерийской атакой, надеясь сбросить в Дунай и на их плечах вернуться на исходные позиции. Хотя эти действия и не имели никакого серьезного стратегического значения, однако на отдельных участках они выглядели весьма эффектно и заставили поволноваться и командование, и рядовых. В одной из атак турки захватили в плен сбившуюся с пути и заплутавшую в мелколесье роту пехотинцев, которую позже, до последнего человека, нашли убитой и непогребенной. По слухам, которые просочились от лазутчиков и местного населения, все пятьдесят шесть человек были казнены одним русским солдатом, который согласился совершить эти убийства в обмен на свою никчемную и никому не нужную жизнь. Уже позже называли имя этого солдата, и вся история стала медленно обрастать жуткими подробностями и деталями, сбивавшими с толку налаженное было следствие, которое, впрочем, все-таки твердо установило сам факт этого беспрецедентного убийства. Стало известно, среди прочего, со слов пленных, что турки были настолько удивлены готовностью Василия Кокорева – как звали этого убийцу – любыми средствами выторговать себе жизнь, что даже не стали требовать, чтобы он принял ислам, а сразу отослали его в Иерусалим, где отсутствие палача в это время обещало стать серьезной проблемой. И вот, очутившись через три с половиной месяца в иерусалимской тюрьме Кишле, рядовой 123-го пехотного полка Василий Кокорев стал верой и правдой служить агарянам, подвергая одних порке, а другим затягивая на шее петлю. И все это тянулось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, – тянулось до сегодняшнего дня, который, конечно, тоже начинался, как обычно, с развода караула, с трубившего подъем трубача, со смеха и ругани солдат, с досмотра вновь прибывших телег со строительными материалами или провиантом, с появлением вольнонаемных, с руганью, с запаха каши, – одним словом, со всем тем, что было вчера и, наверняка, будет завтра, – этакий отработанный десятилетиями механизм, чьему плавному и всем понятному течению могли помешать только какие-нибудь исключительные, непредвиденные обстоятельства.
Вешали в Кишле просто, без затей, выбивая из-под осужденного ногой доску. И хотя Василий предложил в свое время некий механизм, способный слегка облегчить весь этот процесс, но его начальник только рассмеялся, взглянув с удивлением на этого русского, который вечно суетился и искал себе лишнюю работу, словно от этого зависела сама его жизнь.
По старой тюремной традиции Шломо Нахельмана привели три солдата. Руки его были связаны за спиной, а глаза закрыты черной лентой. Цепь на ногах слегка позванивала. Солдаты довели Шломо до эшафота и ушли, выполнив свою нетрудную часть работы.
– А вот и царь иудейский, – сказал Василий, не поднимаясь со скамьи.
Капитон негромко захихикал.
– Курить хочешь? – спросил Василий, повторив свой вопрос по-турецки.
– Я не курю, – ответил Шломо. Руки его, связанные за спиной, предательски дрожали.
– Это ничего, – Василий поднялся со скамьи. – Бог всех любит, и курящих и некурящих. Верно, Капитон?
– А то, – отозвался тот со своего места.
– Давай, – Василий взял Шломо за плечи и легонько подтолкнул его к доске, по которой тот должен был взойти на самодельный эшафот. – Ножками-то шевели.
– Я солдат, – сказал вдруг Шломо твердо, по-немецки. – Я солдат и требую, чтобы меня расстреляли.
– И что – солдат? – сказал Василий, продолжая легонько подталкивать его в спину. – Тут у нас все солдаты – и я, и вот он, и кто хочешь. Потому что у нашего Бога все солдаты и куда Он захочет, туда их и шлет, понял что ли?
Это было сказано Василием тоже по-немецки, что было совсем не удивительно, потому что за много лет в тюрьме Василий научился понимать почти все европейские языки, а на некоторых мог даже сносно разговаривать, что, признаться, иногда довольно сильно его выручало.
– Молись лучше, – сказал Василий, у которого ни одна казнь не оставалась без молитвы. И сам же начал – с чувством и выражением – как будто это вешали его, а не какого-то никому не известного бедолагу, которому вдруг пришло в голову назвать себя царем иудейским.
– Отец наш небесный, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет Твоя воля, как на Небесах, так и на земле, – читал он, думая одновременно о том, следует ли сразу вести сюда приговоренную женщину или разобраться сначала с теми, кому назначена порка. – Хлеб наш насущный даждь нам сегодня и остави нам долги наши, как и мы оставляем нашим должникам. И не введи нас во искушение, но избави от Диавола.
За время, пока читалась молитва, приговоренный обыкновенно доходил и останавливался на краю доски, после чего огромный Капитон быстро набрасывал на него петлю и обхватывал его на случай, если тот попытается вырваться.
И на этот раз все было так же как и прежде.
Капитон быстро накинул петлю на шею Шломо и сразу навалился на него, чтобы тот не сумел в случае чего вырваться.
Потом Шломо Нахельман услышал голос Василия, который всегда говорил одно и то же перед тем, как выбить из-под ног приговоренного доску:
– Надейся на милость Божью.
Минуту спустя, когда тело Шломо Нахельмана перестало, наконец, дергаться, Василий вновь негромко повторил, вызывая у Капитона глупую усмешку:
– Надейся на милость Божию.
Это звучало так, словно Василий и Капитон отправляли Шломо Нахельмана в далекое и опасное путешествие, в последний раз напутствуя его, прежде чем он скроется из глаз.
С другой стороны, багровое вздувшиеся лицо его с разбитыми губами и кучей ссадин на лбу и на щеках, похоже, говорило, что путешествие царя иудейского уже закончилось и, похоже, закончилось навсегда.
– Ишь, какой, – сказал Капитон, слегка толкнув висящего так, что тот тяжело качнулся, словно услышав сказанные Капитоном слова – единственные, которых он удостоился, уходя из этой жизни.
Потом они сняли тело и положили его на длинную, специально для этого приготовленную скамейку, с нее было легко переложить мертвое тело в ящик, который потом вывозили с территории тюрьмы и гарнизона.
– Пиджачок-то, глянь, ничего, – Капитон пощупал край пиджака.
– Возьми, – равнодушно сказал Василий, у которого этих пиджачков за время работы скопилось столько, что впору было открывать свой магазин.
– И чапицы, – продолжал помощник.
– А пускай, – Василию было давно уже ничего не надо.
Потом он смотрел, как помощник снимает с тела неудавшегося Помазанника пиджак и штиблеты убирает их в свой заплечный мешок. Он уже давно привык к беспомощности только что