как история издевалась над людьми, так она и продолжает заниматься этим без зазрения совести.
– Спасибо, – сказал он старику-бедуину, собираясь откланяться. – Было очень интересно.
Между тем, старик-бедуин встал перед рабби Ицхаком, загородив выход.
– Святой песок, – сказал он, посыпая напоследок рабби Ицхака песком, который он брал из эмалированной кастрюльки. – Святой песок, который благословил сам Помазанник. Потому что там, где ступала его нога – царит чистота и святость.
– Да, да, благодарю, – рабби Ицхак почувствовал, как песок течет у него по плечам, груди и спине.
– Пожертвования приветствуются, – негромко сказал старик, забывая, что уже получил все возможное.
– Вот, возьми, – рабби Ицхак протянул старику купюру.
В конце концов – думал он, глядя на эту уносящуюся назад холмистую пустыню, которая казалась бесконечной, – в конце концов, История – это всего лишь дело случая, который случается, чтобы быть немедленно забытым, как бывает забытым все то, чего не коснулось Божие дыхание, которое, – иногда, – вдруг наполняет вещи и судьбы величайшим смыслом. И ты начинаешь различать, стоит только Небесам коснуться тебя, не спрашивая, кто же обладает таким острым слухом, зрением, осязанием, что мог бы без труда расслышать это Божественное дыхание, которое подобно запаху полевых цветов, легко теряется среди всех этих никчемных событий, случайностей и лишних разговоров, – среди этого непонимания, тщеславия, самодовольства и враждебности, этой боли и этого беспамятства, которое давно уже грозится стать последним.
Потом перед глазами рабби Ицхака возникла ослепительная, пылающая строчка, которая гласила:
Как пес возвращается на блевотину свою, так и глупый всегда возвращается на свою глупость. (Премудрость Соломона, 26, 11)
Разумеется, это было сказано по поводу Истории, сэр. По поводу Истории, Мозес.
По поводу той самой Истории, которая давным-давно истосковалась по своему собственному смыслу, но все еще оставалась только делом случая, только сомнительной возможностью, только ни на что не годной фантазией, подкатывающей в наши сновидения под утро, чтобы рассказать нам, что надежды больше не существует.
86. Филипп Какавека. Фрагмент 345
«ГЕРАКЛИТ. ФРАГМЕНТ 40 ДК. «Многознание уму не научает, – говорит этот фрагмент, – а не то оно научило бы Гесиода и Пифагора, равно как и Ксенофана с Гекатеем».
Это значит, конечно, что искать следует не «это» или «то», а что-то совсем другое, все-превосходящее, единственное, – то, научающее «уму», в чем (или благодаря чему) все остальное раскрывает себя в своей истинности. Знание остального, каким бы обширным оно ни казалось – не «знание» в точном смысле этого слова, ибо в подлинном знании вещи, события, люди и звезды, время и пространство, и даже боги выступают в своем подлинном обличии, они поворачиваются к нам лицом, сохраняя верность и послушание тому единственному, в лоне которого они рождены, благодаря которому они предстают, как истинные, и о котором не перестают свидетельствовать самим своим существованием.
Не так многознание. Если не бояться идти до конца, то его следовало бы сравнить с вероломством и предательством. Вероломством, нарушившим священную изначальность договора, и предательством, предающим свои собственные корни и истоки. Не от этого ли вероломства, и не от этого ли предательства рушится небо и размыкается под ногами земля? Не здесь ли скрыта и тайна рождения самой метафизики? Не здесь ли зачинается она – пережившая Истину? И если так, не знаменует ли этот уход того единственного, которое мы ищем? И сам этот уход, уходящий прочь от мира, не делает ли он мир чужим, – и для нас, и для самого себя?
Многознание: встреча с миром в его покинутости, в его окаменевшем самодовольстве.
Есть ли о чем сожалеть, глядя на него? И не сама ли Дике, богиня правосудия, заставила Анаксимандра произнести пророчество, предрекающее гибель мира и его вещей: «из каких начал вещам рождение, в то же самое и гибель совершается по роковой задолженности».
Впрочем, ведь и сам Анаксимандр мыслил и говорил на языке метафизики. Быть может, поэтому эта справедливость, кажущаяся столь незыблемой, и не станет тем последним словом, которое нам доведется услышать. И слезы Гераклита – не вечны.
***
Но что же это такое за Единственное, которое столь желанно? Оно – все рождающее и все возвращающее самому себе? Не указывает ли к нему путь Демокрит, готовый отдать царскую власть и все богатства мира за знание одной-единственной причинной связи, способную научить нас истине? Все, кто когда-либо приносил метафизике присягу на верность, понимали это именно так. И, однако, дело здесь все же заключается не в причинах, способных объяснить все, что нуждается в объяснении, а в чем-то другом. Причины, – это ведь тоже только «остальное», – и как бы ни велика была их прячущаяся в тени власть, они все равно остаются только следствием, но не истоком. Немудрено, что метафизика всегда была занята именно этим «остальным», проживая в его границах и кормясь от его сомнительных щедрот. – Да разве единственно-научающее – само не похоже на «причину»? Не лежит ли оно в основании, властвуя и управляя? – Что ж, – спросим в свою очередь и мы, – разве Истина подобна тени, убегающей от света, но с неизбежностью остающейся позади? Не всегда ли она рядом, открытая, как открыты зеленеющие под открытым солнцем поля? И не о том ли простые и на все лады повторяемые, но никак не услышанные слова Гераклита (фрагмент 17 ДК): «Большинство не воспринимают вещи такими, какими встречают их, и, узнав, не понимают, но грезят».
Не отдаю ли и я дань этой грезе, спрашивая: что же это за единственное, которое так желанно?
***
К слову сказать, верно также и то, что и многописание тоже «уму» не научает, – как бы глубоко и зорко оно ни было. Ведь, в конце концов, книга – это всегда только поиск и путь, – как ни прекрасны они, но найденное и постигнутое в конце пути, все же во сто крат его превосходит, как солнечный свет превосходит свет светильника. Сама книга, правда, полагает, что она рассказывает именно о найденном. И, похоже, так оно и есть. Дело только в том, чтобы не спутать это найденное с его утомительными поисками, занимающими миллионы страниц. Ведь само найденное может легко уместится всего в одной фразе-строчке. Да, пожалуй, и это слишком много. Ведь и эту фразу легко выговорить простым кивком головы или доверить ее молчанию. Все остальное – только пройденный и забытый путь.
***
«Многознание», конечно, нечто совсем иное, чем «ум», которому оно не может научить. «Многознание» учит только многознанию, – «ум» же, похоже, смотрит совсем в другую сторону, – может быть, даже прямо противоположную и многознанию и, кто знает, – самому знанию. Сказанное, конечно, ничего не прибавляет ни к нашему пониманию «ума», ни, тем более, к уяснению той «стороны», куда он обращен. Комментаторы охотно объяснят нам, что «ум» Гераклита