человеческого сердца, куда Он приходит, когда сочтет нужным. А это значит, мой мальчик, что если Всемогущий говорит только с тобой, то Ему нет дела ни до чего другого, кроме тебя, а значит, каждый из нас должен стремиться к тому, чтобы быть приходящим из своего сердца Машиахом, всегда помня, что это не кого-нибудь, а именно тебя Всемогущий вывел из египетского пекла, и именно над твоим пеплом Он плакал в занесенных снегами полях Аушвица и Треблинки…
… И все же ощущение чуда не оставляло Шломо, когда все та же странная мысль пронеслась перед его мысленным взором, когда за ним закрылась дверь в его одиночную камеру. Словно большая птица, плавно взмахнувшая перед ним крыльями и зовущая его поскорее улететь вместе с ней далеко-далеко. Затем он сказал, с удивлением слыша свой голос:
– Если хочешь узнать, когда Машиах пришел на эту скорбную землю, загляни в календарь и вспомни о твоем дне рождения.
Потом он засмеялся.
84. Казнь
Василий Кокарев, профессиональный палач, приписанный к тюрьме Кишле и никогда ее не покидающий, в свободное же время проживающий в своей каморке, в южном крыле тюрьмы, по обыкновению проснулся в этот день довольно рано, в начале пятого, стоило охране пробить утренние часы.
Помощник, который тоже был из русских и звался Капитоном, жил в городе, а на службу являлся к шести. Так повелось уже давно и всех устраивало.
В каморке, в которой он обитал, было всегда чисто, прибрано и проветрено. Одеяло было всегда разглажено и верблюжья шкура, на которой он спал, аккуратно свернута и отодвинута в сторону, чтобы не мешалась.
В углу, где он спал, обычно громоздилась солидная куча одежды и обуви. Это была более или менее сносная одежда, остающаяся после казненных, которую, поднакопивши, Василий Кокорев просил какого-нибудь знакомого солдата вынести за ворота тюрьмы, где ее разбирали нищие и нуждающиеся. На вопрос, а отчего бы за эту одежду и обувь ни брать хоть немного денег, Василий Кокорев обыкновенно отвечал:
– А как же? Христос велел делиться.
Или:
– Написано – своего не требуй.
Или еще что-нибудь в том же роде, так что даже служившие в Кишле солдаты со временем стали относиться к Василию Кокореву с почтением и даже с уважением, несмотря на его несимпатичную работу.
Еще, кроме вещей обычных, в каморке Василия можно было найти целую гору книг из тех, которые иногда оставляли после себя казненные. Книги громоздились на полке возле двери, занимали место в сундуке и в дальнем углу, – все эти молитвенники и священные писания на арабском, турецком, иврите, немецком или русском, которые сверкали медными застежками и золотым тиснением, словно радовались, что им удалось пережить своих хозяев, которые уже давно успокоились в обетованной земле.
– Надо бы, конечно, по здравому-то размышлению давно все это выкинуть, – говорил иногда Василий Кокорев какому-нибудь случайному гостю, рассматривающему корешки и переплеты книг, – да что-то рука не поднимается. Пускай себе стоят, есть не просят.
Сам Василий, хоть грамоте был обучен, но книги читал крайне редко, однако ежедневно пользовал выпущенные Синодальной типографией в 1873 году «Жития святых на каждый день», которые он всегда читал утром, едва проснувшись, и за много лет выучил их почти наизусть.
Этот день тоже не был исключением.
Отыскав нужную страницу, Василий Кокорев прочитал сегодняшнее краткое житие преподобного Павла Фивейского, который имел власть повелевать над дикими зверями, благодаря чему заставил двух свирепых львов вырыть пещеру, приносить еду и к тому же согревать его собственным теплом в особенно холодные зимние ночи.
Подивившись на долготерпение зверей, Василий Кокорев вышел во двор, чтобы немного ополоснуться и прогнать остатки сна.
Над башней Давида еще сияла голубая утренняя звезда, хотя небо уже давно побледнело. Патруль изнывал в ожидании смены и почти открыто играл в биту, – игру, которую когда-то давно принес с собой из России Василий Кокорев, и которая как-то легко и быстро прижилась среди турок. На сегодня были назначены три экзекуции и две казни. Одна – молодой турецкой женщины, отравившей своего мужа, ее звали Рухма, и вторая – этого сумасшедшего, который называл себя Йешуа-Эммануэль и про которого говорили, что он хотел убить султана, а кроме того вообразил себя Помазанником Божьим, хотя всем было прекрасно известно, что Помазанник Божий уже давно пришел, о чем – каждый по своему, – знали и мусульмане, и христиане, и только упрямые евреи все еще ожидали его, не желая понимать и видеть очевидного.
Впрочем, Василию Кокореву, давно поставившему крест на своем спасении, все это было совершенно безразлично, – и Йешуа-Эммануэль, и Помазанник Божий, и Сам Всевышний, занятый заботой о спасении рода человеческого.
Выйдя во двор, он посмотрел на блекнувшую в небе звезду и по привычке широко перекрестился.
Потом наклонился над ведром, увидел на мгновение свое отражение и затем ополоснул лицо теплой, даже за ночь не остывшей водой. И тут же вспомнил, что опять ему снился сегодня этот вечный сон, – осенняя деревня, засыпанная желтыми и красными листьями, мать, стоявшая у калитки и теребившая свой простой платок, отец, машущий ему рукой, братья и сестры, прильнувшие к окнам старой, покосившейся избы и сам он, навсегда покидающий свою деревню, чтобы с честью послужить Государю императору и матушке России.
Государь император тоже был где-то здесь, он прятался в кустах, его красивый темно-синий мундир и золотые пуговицы время от времени показывались между ветками вместе с его величественным обликом, – вот только с каждым годом этот облик становился все более расплывчатым и туманным, как и темно-синий мундир, так что иногда в его прорехах можно было разглядеть две сбитые крестом доски, как это делают у огородных пугал, с той только разницей, что обыкновенное пугало всегда молчало, а это, напротив, разговаривало и отдавало честь.
Впрочем, сны уже давно не досаждали Василию Кокореву, являясь привычным атрибутом его устоявшейся за много лет жизни, которая текла сама собой, от казни к казни, от экзекуции к экзекуции, текла в мелких хозяйственных заботах о том, например, чтобы получить новую веревку или новые плети, о чем он, обучившийся за много лет грамоте, писал своему непосредственному начальству, которое в ответ на эти просьбы всегда отмалчивалось, отмахивалось или сердилось.
– А ты поди-ка, повесь его на такой вот веревке, – жаловался он, тряся перед кем-нибудь ветхой веревкой, на которой, по его же словам, можно было «только собак вешать».
На должность палача Василий Кокорев попал, разумеется, не случайно, а волей обстоятельств, которые не то распоряжаются человеческой жизнью, не то сами являются следствием этой жизни, не понимающей ни себя, ни того, что происходит вокруг, ни того, что было или еще только будет.
История Василия Кокорева – пехотинца второго года