ничего подобного… Они все боятся, – повторил он, понижая голос и косясь на дверь, как будто кто-нибудь мог его услышать. – Боятся, что в одну прекрасную ночь он позовет их на суд, который не знает пощады. И так было всегда, Нахельман. Город сводил их с ума, и они придумывали разные способы, чтобы обмануть Машиаха и не дать ему попасть туда, куда он обещал… Вот почему они внимательно изучили все пророчества и заложили камнем Золотые ворота, через которые должен будет проехать Машиах, когда придет его час. Вот почему султан приказал устроить возле этих ворот кладбище, чтобы будущий Мессия осквернился ритуальным осквернением и навсегда потерял бы свою святость… Впрочем, – усмехнулся офицер, – я думаю, что это бы вряд ли его остановило.
– Я тоже так думаю, – Нахельман неожиданно засмеялся.
– Послушай меня, – сказал офицер, поднимаясь со стула. Голос его едва заметно дрожал. – Если ты тот, кого все ждут, то скажи мне это, потому что у меня есть до тебя дело, которое не терпит отлагательств.
Шломо Нахельман улыбнулся. Уж, конечно, он не смог удержаться, обрадовавшись этим неожиданным словам, которые на короткое время сделали его почти счастливым и заставили испытать чувство гордости, как будто все это придумал и осуществил он сам, Шломо Нахельман, возлюбленный Сын Небес, избранный Всемогущим и помазанный Им на Царство.
Впрочем, он сразу устыдился непрошеного чувства и даже произнес про себя короткую молитву, обращенную к Небесам, уповая, что они не станут придавать большого значения его минутной слабости.
Однако офицеру показалось, что эта улыбка только подтверждает его подозрения относительно Шломо.
– Это ты? Ты? – негромко спросил он, вглядываясь в лицо Шломо, словно хотел прочесть на нем то, что не давало ему покоя. – Что же ты молчишь?.. Это ты?
– Но мне нечего сказать, господин офицер, – ответил Шломо Нахельман, не опуская глаз. – Такие вещи каждый выбирает для себя сам и сам же отвечает за свой выбор. Или господин офицер думает, что Машиах придет в грохоте и буре, творя одно чудо за другим и не оставляя человеку никакого выбора? Нет, эфенди, человек сам должен решить, кто он, тот, кто называет себя Машиахом и стучит тебе в сердце, готовя путь для пославшего его. Потому что если твои глаза не будут видеть свет, который несет с собой Машиах, то, что бы я ни сказал тебе, ты будешь так же далек от него, как и все те, кто думает, что своими жалкими делами и многословными молитвами они могут приблизить или отдалить его приход.
Он перевел дыхание и посмотрел на офицера, словно ждал от него каких-то указаний.
– Значит,– спросил его тот, – это не ты?
– Я уже сказал, – ответил Шломо.
– Тогда я спрошу тебя по-другому.
– Попробуй, – кивнул Шломо.
– У меня есть сын, – офицер отошел к окну, с трудом выдавливая из себя слова. Было заметно, что это дается ему не просто. – Ему уже почти двенадцать, а он до сих пор не может ходить. Ноги не держат его, как будто они ему чужие. Многие говорят, – понизил он голос, – что тут не обошлось без шайтана и мальчика надо показать тем, кто умеет заговаривать злых духов. Но сколько бы я не показывал его, никто этого сделать не смог. Никому не удалось даже вот на столько разрушить власть шайтана. Вот почему я подумал о тебе. Если ты тот, за кого выдаешь себя, то исцели моего сына и верни мир в мой дом… Его зовут Мухаммад.
– Мухаммад, – сказал Шломо.
– Мухаммад, – повторил офицер, как будто именно в этом имени и заключалось все дело.
– Я могу только помолиться за твоего сына, – сказал Шломо. – Все остальное зависит уже не от меня.
– Хочешь сказать, что Машиах не воскрешает мертвых, не лечит все болезни и не творит чудеса?.. Так какой же тогда это Машиах, ответь?
На лице его, если Шломо правильно понял, было написано глубокое разочарование, почти отчаянье, которое он даже не пытался скрыть.
– Я ведь уже сказал тебе, – ответил Шломо, одновременно стараясь не упустить какую-то странную мысль, которая замаячила вдруг перед его внутренним взором, еще не умея толком выразить себя в словах. – Машиах приходит не затем, чтобы греметь оружием и топить неверных в их собственной крови… Он приходит из твоего усталого сердца, чтобы вернуть тебя Тому, Кто зажигает над тобой Утреннюю звезду и требует, чтобы ты встал и шел дальше, хотя у тебя не осталось для этого ни капли сил.
Конечно, он что-то недоговаривал, этот сумасшедший с воспаленными от бессонницы глазами и дергающей головой человек. Что-то, что он сам еще не понимал, но что уже вошло в его плоть и кровь, не оставляя ему выбора и открывая, наконец, узкую, едва видную в сумерках тропинку, которая одна вела через страдания и смерть туда, где царил долгожданный покой и не было ни добрых, ни злых.
Впрочем, пока еще это только готовилось, только набирало силу, тогда как все, что он мог сделать сегодня, это помолиться об исцелении маленького Мухаммада, зная наперед, что Небеса уже давно не слышат его голос и вряд ли соберутся принять во внимание его молитву.
Много лет спустя, рабби Ицхак сказал, вспоминая всю эту историю, которая, похоже, уже двигалась к своему завершению:
– Мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем, зачем Всемогущий позвал Шломо Нахельмана и почему оставил его в самую трудную минуту его жизни. Зачем он погрузил его в нереальные мечты и, как последний обманщик, не исполнил ничего из обещанного? Зачем дал силу убеждать тому, кто обрек на смерть и себя, и других?
– Хотел бы и я это знать, – отозвался Давид.
– Часто я думаю, что на самом деле мы ровным счетом ничего не знаем, блуждая даже там, где нам все всегда казалось таким простым и ясным. Вот почему иногда я ловлю себя на ужасной мысли, что Бог специально все делает так, чтобы мы потеряли нашу веру и изведали всю глубину и горечь сомнений, которым нам нечего противопоставить, кроме своего смирения, которое ведь тоже иногда похоже на хорошею мину при плохой игре. Но если это так, Давид, то становится понятным, почему Он помогает злодею и не слышит молитв праведника. Одаряет зажравшегося и отнимает последнее у нищего. Открывает негодяю и скрывает от исполняющего заповеди. Отчего вопросы Иова и Исайи выглядят так пресно, так безвкусно, хотя их и задают все кому не лень? И тогда, Давид, я начинаю думать, что все дело в том, что если Истина совершается, то она всегда совершается между Богом и человеком, а не между Богом и толпой, потому что Бог – это не Бог толпы, а Бог страждущего