него точь-в-точь такое, как у Матрёны, и Виктор, нагибаясь, в отчаянии бросается под крыльцо. Там, под широкой верхней ступенькой, ждёт его Юра Алексенцев. «Ну вот ты и вернулся! – говорит он, хлопая его по плечу. – И обратной дороги тебе больше нет. Идём, я тебе кое-что покажу!» – И тянет Виктора за руку. Они вдруг оказываются под полом, и там так просторно, что кажется, это целый подземный мир.
Первой попадается им навстречу Матрёнина пеструшка, только или она увеличилась до человеческого роста, или они с Юрой уменьшились до размеров курицы, и подпол хаты кажется им целым миром. «Что ты здесь делаешь? Ты же в суп попала!» – спрашивает Виктор. «Мы все попали в этот суп, но никто не хочет стать предателем», – отвечает пеструшка очень знакомым голосом. Это голос Толи Ковалёва! Как только Виктор его узнаёт, курица превращается в Анатолия, одетого в форму полицая. «Я вас выведу, хлопцы, – говорит Ковалёв шёпотом. – Идите за мной». И тут Виктор замечает, что уже не чувствует влажную ладонь Юры Алексенцева в своей руке. Он вздрагивает, как от удара. «Не оглядывайся!» – предупреждает Ковалёв, но поздно: холод бежит у Виктора по спине, он оборачивается и видит щуплого маленького Юрку с телом командира Яковенко на руках, а вокруг со всех сторон наступают полицаи. Мёртвое тело командира должно быть тяжёлым, но Юра держит его будто младенца, на удивление легко, и, глядя прямо в глаза Виктору, говорит: «Уходи! Я задержу их». И Виктор видит, как тёмные силуэты обступают Юру. Виктор хочет отвлечь полицаев на себя, он кричит, но голос его не слышен никому, кроме него самого. Виктору становится страшно, но не оттого, что враги так близко и их так много, а оттого, что он не может прийти на помощь другу. «Никто не хочет стать предателем», – глубоко отдаются в нём слова, смысл которых только начинает раскрываться, и обратной дороги уже нет. Виктор смотрит на свои руки и ноги и видит, что на нём форма полицая, какая только что была на Ковалёве, словно они поменялись одеждой. Но когда? Виктора трясёт от этой формы, он чувствует её, как если бы вместо кожи его тело покрывала холодная и скользкая рыбья чешуя. Одежда полицая пятнает его как клеймо, которым метят предателей. Виктора охватывает неодолимо жгучее желание избавиться от этого проклятия. Он пытается содрать с себя ненавистную форму, но она намертво приросла к телу и снять её можно лишь вместе с кожей. Виктор не сдаётся, дёргает изо всех сил, чтобы вырвать руки из рукавов и… просыпается. Но проклятая полицейская форма до сих пор на нём, точно вторая кожа. Это засохшая кровь приклеила её к нему: Виктор чувствует толстый слой коросты. Какой же он противный! Просто невыносимый! Словно одержимый, готовый выпрыгнуть из собственной шкуры, Виктор бросается бежать. Он мчится как ветер. Все расступаются у него на пути: и призраки, и тени людей, и травы. Неуловимый и стремительный, он оказывается один посреди степи и с новой силой осознаёт, что это бегство – петля, наброшенная на шею, и он затягивает её собственными усилиями. Он оборачивается, чтобы увидеть Юру или Толю, но уже знает, что это бегство необратимо, отныне ему не оправдаться и не отмыться.
Много раз в эту ночь он просыпался, но снова и снова оказывалось, что очередное пробуждение – это часть сна и его беспорядочного бегства в этом сне. Он бежал по степи, по берегу Донца, по перелескам, от опушки к опушке, прочёсывая снова и снова все знакомые места в поисках отряда. И продолжал ощущать себя в роковой ловушке. Время как будто остановилось.
Виктор не помнил, как он проснулся наяву. Засыпал он в оставленном партизанами лагере, в шалаше, а значит, там же должен был и очнуться. Но в памяти у него не отпечаталось, чтобы он видел опустевший лагерь при свете дня. Нет, Виктор так его больше и не видел. Как ни искал потом, блуждая между степью и берегом реки, не нашёл никаких признаков партизанской стоянки. И никаких следов, которые могли бы подсказать, что сталось с отрядом. Люди исчезли бесследно. Сколько времени он искал их, забыв о еде, не помня самого себя?
Ему казалось, брат Миша и командир Яковенко зовут его, и он никак не может уловить, откуда исходит зов.
Очнулся Виктор на хуторе Паньковка, в сарае деда Макара, Матрёниного соседа.
– Матрёна-то? Да вроде к родне подалась в город, – ответил старик на расспросы Виктора. – А может, и не в город, а на другой хутор. Точно уж не скажу. – Дед Макар был словоохотлив и при всех тревогах и заботах радовался случаю поговорить. – Она сразу, как каратели эти беспокоить нас взялись, так собралась и с утра пораньше куда-то отправилась. Да уж с неделю, а то и больше. И в лесу тишина. Как они тогда весь лес стрельбой орудийной всполошили, так с тех пор и молчок. Да и на хуторе у нас поуспокоилось. Полицаи? Что полицаи? Ну, есть у нас полицаи. Так это ж свои, хуторские. Ты, хлопец, им скажи, что работу ищешь, они тебе ещё и помогут устроиться. Да нет, ничего я не слыхал. Хлеба на вот, держи, а большего не проси. Отдохни пока тут, на сеновале. Ежели ночевать хочешь, так заройся в сено и сиди тихо, и никто тебя тут не найдёт.
Но ночевать у деда Макара на сеновале Виктор вовсе не собирался. Теперь он, по крайней мере, знал, что после карательной операции против отряда с орудийной стрельбой прошло уже больше недели. Значит, и его безрезультатным поискам и блужданиям тоже не меньше недели. Эта мысль стучала в висках: «Не может быть! Целая неделя! И всё напрасно! Немедленно в город! Нужно найти Надю Фесенко. Если она жива, то найти её будет легче в городе, через её связных. Там, в Ворошиловграде, что-нибудь да знают! Эх, только бы Надя была жива…»
– Спасибо, дедушка Макар, – поблагодарил Виктор. – Я лучше пойду.
– Ну гляди, как знаешь.
Дед Макар только подивился, куда это хлопец собрался на ночь глядя. Виктор не то чтобы не доверял ему – не доверял он местным полицаям. Но главное для него теперь было как можно быстрее добраться до Ворошиловграда. Решив так, он уже не раздумывал, а зашагал вперёд с такой живостью, что сначала ему даже поверилось, будто до заката можно осилить половину дороги.
Однако было ещё слишком жарко, чтобы долго идти, не сбавляя темпа. Пот застилал ему глаза. Виктор