надо. К тому же ей может потребоваться помощь своего человека, который будет знать всю полицейскую кухню изнутри. Вернее, канцелярию. То есть все новости о том, кто арестован в городе и в посёлках и какие у оккупационных властей планы на этот счёт.
Анатолий помолчал. Сомнение в его взгляде перерастало в тревогу. Видно, он сейчас представлял себя в роли, о которой говорил Виктор, во всей красе.
– Нет, я в полицаи не пойду! – заявил Ковалёв. – Да как я людям в глаза смотреть тогда буду? Весь Шанхай же плевать будет в мою сторону! Меня мать родная из дома прогонит! А ты-то обратно уйдёшь в свой Ворошиловград…
– Я потом ещё вернусь! – заверил Виктор. – А ты с Мишей Григорьевым иди. Вдвоём вам легче будет.
– Эх! – в сердцах махнул рукой Ковалёв. – Да ты сам-то в полицаи пошёл бы? Что-то я сомневаюсь, уж прости! А если в карательной акции какой-нибудь участвовать заставят?
– Давай так: уйдёшь, если станет невмоготу, – примирительно обратился к нему Виктор. – Хорошо? Подумай. Ты можешь очень помочь нашему общему делу. Главное, запоминай хорошенько всё, что узнаешь. Я очень на тебя надеюсь, Анатолий.
Прощаясь с Ковалёвым, Виктор видел, что сумел убедить друга. Впрочем, нет, не своему красноречию и не силе внушения он был обязан. Во взгляде ясных глаз отчётливо светилось безграничное доверие и такая любовь, что Виктору было даже совестно. Он легко читал эту бесхитростную душу и сразу понял: Анатолий не поверил, что он не имеет к загадочным местным подпольщикам никакого отношения, и не только простил Виктору его скрытность, но и согласился на его уговоры только лишь ради него самого. Когда Виктор заговорил о помощи, которая может потребоваться от своего человека в полиции, Анатолий, конечно, сразу же представил, как он устраивает побег арестованному другу. Только подобная мысль и могла заставить его согласиться стать предателем в глазах людей.
Виктор вдруг понял: когда он шёл к Ковалеву, то в глубине души не верил, что тот согласится. «Да ты сам-то в полицаи пошёл бы?» – звучали теперь у него в ушах Толины слова.
Он не ответил на этот вопрос; он уходил от ответа в Ворошиловград. Мысль о командире Яковенко, о брате Мише, о Наде Фесенко и Юре Алексенцеве тревожила его и гнала вперёд.
«Может быть, до моего возвращения Толя успеет что-нибудь узнать о Гайдученко!» – подбадривал себя Виктор. Представлялось самым вероятным и логичным, что если Гайдученко в Краснодоне, то он тоже должен искать связи с местной подпольной группой, если уже не вышел на неё. Оставалось надеяться, что он опередит полицейских ищеек. Судя по тому, что рассказал Володя, авторы листовок – молодые ребята, и они нуждаются в помощи опытного наставника, в том самом руководстве, ради которого Гайдученко и был оставлен в Краснодоне. Единственное, что может помешать ему, это арест.
Виктор от души надеялся, что к тому моменту, когда он снова наведается в Краснодон, у его друзей уже будет нужная информация. А пока он спешил в отряд, и сердце его билось тревожно. Он даже перестал замечать зной жестокого степного солнца. Впрочем, день выдался ветреный, и идти было легче, чем вчера.
По следу призрака отряда
Виктор добрался до Паньковского леса к вечеру. На землю уже спускались сумерки, когда он вышел на опушку, где ещё два дня назад располагался штаб отряда. Только пустой шалаш и кострище свидетельствовали о том, что Виктор не заблудился и это то самое место. Но партизанский лагерь исчез, его обитатели словно сквозь землю провалились! Зловещая тишина встретила Виктора вместо привычного негромкого говора, который всегда слышался возле партизанского костра в этот час.
У него оборвалась сердце и подкосились ноги. Идти дальше не было сил, да и темнело быстро. Виктор забрался в шалаш и лёг, закрыв глаза и пытаясь представить, что же здесь произошло. Уже в тот вечер, когда в лагерь во второй раз приходил отец, сюда стягивались каратели. И когда он сам уходил в город, подчинившись приказу Яковенко, то понимал, что над отрядом сгущаются тучи. Это было ясно всем. Надо полагать, отослав всю молодёжь на задания в город, командир и сам не стал дожидаться, когда его окружат. Конечно, они должны были отойти вниз по реке, стараясь избежать боя.
Надо будет завтра хорошенько осмотреть тут всё. Но Виктор и так почти не сомневался, что его старшие товарищи снялись быстро, без паники и не оставили после себя следов, кроме шалаша и кострища. Эх, где-то сейчас Юра Алексенцев? А Надя Фесенко? Виктор не заметил, как на него навалилась усталость и он погрузился в страшный тревожный сон.
Вот Виктор спит, тело его отяжелело, он не может пошевелиться, но, будто со стороны, слышит своё собственное глубокое дыхание. И ещё слышит, будто кто-то зовёт его.
– Витя! Витя, проснись! – звучит где-то рядом голос Юры Алексенцева.
– Юра, – шепчет Виктор и хочет встать, но не может пошевелить ни рукой, ни ногой.
И тут же он чувствует, как цепкие Юркины руки в темноте хватают его за плечи и начинают трясти, всё сильнее и сильнее, до тех пор, пока не вытряхивают его из этого отяжелевшего спящего тела. И Виктор вдруг оказывается снаружи шалаша, и не в ночной темноте, а в каком-то странном синеватом свете. Он оглядывает траву вокруг и видит, что она высокая, не только не вытоптанная множеством ног, но даже нигде не примятая. Во всём лагере нет никаких следов недавнего присутствия людей: даже кострище заросло травой. Сколько же времени прошло с тех пор, как ушли партизаны? Виктор ищет Юру Алексенцева, чей голос он только что слышал и чьи прикосновения ощущал, но Юры нигде нет. Виктор громко зовёт его по имени и тогда вновь начинает слышать его голос. Виктор идёт на этот голос и через несколько шагов оказывается на хуторе Паньковка, только не у Матрёниной хаты, куда они с Юрой не раз вместе ходили за хлебом, а во дворе у соседа, бородатого деда Макара. Этот дед Макар как брат-близнец похож на пасечника из колхоза, в котором Виктор с ребятами убирал хлеб в прошлом году. Старик выходит ему навстречу на крыльцо своей хаты, а за его спиной словно тень вырастает высокий полицай.
Дед Макар щурит глаза, как бы делая Виктору знак. Виктор озирается вокруг и видит, что полицаи со всех сторон окружают его. Дед Макар незаметно кивает ему, показывая взглядом на доску у себя под ногами. Крыльцо у