сказать? – вырвалось у него.
– Мы пока всего не знаем, – опуская глаза, уклончиво ответила Надежда. – Может быть, случайность. А может быть… Надеюсь, мы скоро это выясним. Благодаря твоему заданию. Для этого тебе и придётся сходить в Краснодон. Понимаешь?
– Понимаю, – заверил её Виктор, и по его глазам Надежда видела, что он безошибочно угадал мысль, которую она не рискнула высказать вслух.
Второй приход отца в партизанский лагерь
Хотя отец, когда прощался в прошлый раз, обещал прийти ещё, Виктор был немного удивлён, услышав от Юры Алексенцева:
– Вить! Ты чего, спишь, что ли? Там батя ваш пришёл!
Виктор мигом вылез из шалаша. А увидев отца в кругу бойцов у костра, обрадовался и одновременно испугался за него: ведь в округе уже было полно немцев и полицаев. Но Иосиф Кузьмич пояснил: он сказал, что идёт к себе на огород, и его беспрепятственно пропустили.
Он говорил с бойцами о немцах, которые уже, казалось, целенаправленно стягивались сюда, чтобы вскоре ударить по партизанам. Он понимал, что штабу отряда вместе с группой Степана Рыбалко, скорее всего, придётся сменить дислокацию в самое ближайшее время, и при этом не факт, что им удастся избежать вооруженного столкновения с превосходящими силами фашистских карателей.
Поэтому Иосиф Кузьмич пришёл такой взволнованный. Хоть он и старался не подавать вида, сыновья, хорошо знавшие отцовскую размеренную манеру речи, сразу поняли, что сердце у него не на месте.
Михаил старался успокоить его, отвлечь разговором:
– Ты, папа, в прошлый раз не договорил про тюрьму. Кого они туда бросают? Что слышно об этом в городе?
– Тюрьма у них на Красной улице, где раньше была тюрьма НКВД, – напомнил отец. – Кое-кто на этот счёт шутки отпускает. Даже повторять не хочется.
– Да уж ясно и без повторений, какие у контры недобитой шутки! – подал голос Степан Рыбалко. – Они же, вражины, столько лет спали и видели, как поменяются с нами местами!
– Так-то оно так, – кивнул Иосиф Кузьмич. – А только за решёткой можно оказаться даже за укрывательство собственного сына или дочки, если те не горят желанием ехать в Германию. Или за чтение ваших листовок. По всему городу облавы…
– Значит, молодёжь сопротивляется, как может? – спросила Надя Фесенко.
– Да как сказать? Фрицы-то совсем озверели и хватают всех подряд. А с другой стороны, дурных, которые им верят, всё ещё достаточно. Надо бы, наверное, ещё листовок.
– Будут листовки! – горячо заверила его Надя. – Мы как раз на днях в город собираемся. Не с пустыми же руками, в самом деле!
Как и в первый его приход, Иосифу Кузьмичу, оставшемуся в отряде на ночлег, уступили шалаш, где он улёгся бок о бок с младшим сыном. И снова обоим долго было не до сна: обнявшись, они слушали песню цикад и говорили, говорили…
– А знаешь, как знатно мы Антивоенный день отметили? – не упустил Виктор случая поделиться с отцом, участником той войны, начало которой столько лет отмечали 1 августа как день борьбы за мир, пока не началась война новая, теперь уже – Вторая мировая.
– Да мне уж рассказали, – немного расстроил его Иосиф Кузьмич своей осведомленностью. – Отчаянный у вас командир. Даже слишком отчаянный! Я про товарища Яковенко. Что ни день, то про новые дела ваши слышно: то мост, то переправа, то обоз. А за последнюю вашу вылазку немцы на вас как черти злые. По всему видно, просто так они вам этого не спустят. И значит, сидеть вам долго на одном месте никак нельзя, поворачиваться надо поживее.
– Да ты не бойся, папа! Мы не растеряемся! – заверил его Виктор. – Как бы скоро ни пришлось поворачиваться, я всё-таки связной и в городе бываю часто. Если что, уж я найду способ передать вам весточку.
– Ты, Витя, будь осторожен в городе, – попросил отец. – Знаешь сам, теперь не враз и поймёшь, от кого чего ждать. Кое-кто из соседей наших уже болтает, что оккупация это надолго и надо, мол, теперь под немцев подстроиться, потому что при них жить придётся, а когда там Красная армия вернётся нас освобождать – это неизвестно. Некоторые верят, будто немцы уже и Москву взяли, как врёт их радио.
– Да, врать – это они мастера первого класса! – согласился Виктор. – Мы во время последней вылазки у немцев документы захватили, и там были письма одного дурака своей невесте в Германию. Они верят, что победят нас, только представь! Для них их фюрер – гений, а мы – тупое быдло. Их мозги так отравлены, что они не видят ничего дальше своего носа. И вот я читал письма этого немецкого дурака и думал: а ведь мы-то за братьев их считали, в Коммунистический Интернационал верили. А им их фюрер обещал на востоке бесплатных славянских рабов – и вот уже они предали своих братьев по классу и визжат от восторга, исходя слюной, точно псы. И опять я твои слова вспомнил. О том, что люди готовы верить удобной для них лжи из страха перед правдой. Так они и перестают быть людьми и превращаются из братьев в смертельных врагов. Ну вот и выходит, что нет у нас выбора: только уничтожать их! Потому что или мы их, или они нас…
Наутро Виктор снова провожал отца. Теперь он отчего-то был спокоен. Необъяснимая уверенность вселилась в его сердце, и оно знало: с отцом ничего плохого не случится.
Предчувствие беды
Опасность была где-то совсем близко, угроза висела в воздухе. Много раз потом Виктор вспоминал это тяжёлое предчувствие. Ведь он как будто знал уже тогда, что следующее задание командира станет для него последним заданием в отряде. И когда Иван Михайлович стал посылать его с листовками в город, Виктор не удержался, чтобы не высказать горькой мысли:
– Вы меня нарочно отсылаете, товарищ Яковенко!
– Отставить эти разговоры! – строго взглянул на него командир. – Пойдёшь сегодня в город, и точка. Ты поступаешь в распоряжение Надежды Фесенко. Ясно?
– Так точно, товарищ командир, – подавив вздох, ответил Виктор.
– Ещё вопросы есть? Свободен!
А что ещё он мог ответить? Не мог же Виктор сказать: я чувствую, товарищ Яковенко, что если теперь уйду, то больше уже вас не увижу!
Накануне ему всю ночь снились кошмары, но он мало что из них запомнил и вынес лишь тяжёлое, тягучее чувство тревоги. Только под утро, в самом последнем сне, Виктор как будто уже не спал, а встал и бесшумно направился из лагеря, как в то утро, когда ходил провожать отца. Он шёл через редкий перелесок, нарочно